— Я уйду, когда сочту нужным, — отчеканил Кэллоуэй. — Моя дочь сейчас находится в больнице, где умерщвляют ее ребенка. Вашего ребенка! Я не знаю и не хочу знать, как это все случилось, но одно я знаю наверняка: вы самый гнусный подонок, которых только свет видывал. Вы растоптали мою дочь, отняли у нес все: человеческое достоинство, самоуважение, а теперь еще и ребенка. Вы ее уничтожили, Мартин, и теперь вы за все поплатитесь — обещаю вам!

— Да ладно вам, папаша, — криво ухмыльнулся Джоэль. — Вы не в кинематографе. Да и кто вы такой, чтобы угрожать мне?

Глаза Кэллоуэя гневно блеснули.

— Молчать! Я не собираюсь вас выслушивать. Я пришел к вам по двум причинам. Первое: хочу предупредить вас, что отныне ни одно из пяти наших крупнейших издательств даже на порог вас не пустит. С завтрашнего дня их примеру последуют и все остальные.

На мгновение во взгляде Джоэля скользнула неуверенность, но в следующую секунду он расхохотался:

— Что за чушь! Вы думаете, что я клюну на эту удочку?

Это вам не провернуть.

— Я это уже провернул. Авторы, имевшие несчастье работать с вами, найдут себе других агентов, а издатели, как я уже сказал, навсегда забудут о вашем существовании.

— Это не в вашей власти, Кэллоуэй, — ощерился Джоэль. — И не в чьей-либо еще!

— Ошибаетесь. Впрочем, если не верите, можете позвонить любому из своих издателей.

Кэллоуэй снял трубку телефонного аппарата и протянул ему, но Джоэль не взял ее.

Кэллоуэй положил трубку на рычаг.

— Теперь о второй причине моего прихода, — с ледяным спокойствием произнес он. — Мне следовало бы убить вас за то, что вы посмели осквернить мою дочь, но я не хочу пачкать о вас руки. Но зарубите себе на носу: если вы хоть раз еще приблизитесь к Кейт — вам конец! Слышите?

Она моя, и никто, никто не смеет ее даже пальцем тронуть!

Лицо Джоэля перекосилось от омерзения. Его губы презрительно скривились.

— Господи, да вы же больной! — процедил он. — Я это еще при нашей первой встрече заподозрил, но даже представить не мог, как далеко это у вас зашло. Дело ведь вовсе не во мне, да? Вам будет одинаково ненавистен любой мужчина, который осмелится прикоснуться к вашей драгоценной дочке, верно? От одной этой мысли вы уже с ума сходите. Она как червь точит вас изнутри. Кейт — с другим мужчиной. Вы ведь сами в нее влюблены, да? Упырь, извращенец несчастный! Господи, да мне от вас блевать хочется! Вам плевать, кто ее обрюхатил, коль скоро это не вы…

Бац! От страшного удара в челюсть Джоэль рухнул как подкошенный. Кэллоуэй возвышался над ним, стиснув кулаки. Его лицо побелело от бешенства.

— Я предупреждаю, Мартин! В следующий раз я тебя убью. Ты понял? Раздавлю как гниду!

Круто повернувшись, он вышел из кабинета.

Вот, значит, что чувствуешь, когда убиваешь собственного ребенка. То есть ровным счетом ничего. Кроме пустоты. Внутри все пусто, стих еле слышный шепот крохотной зарождающейся жизни. Не осталось ничего. Ни чувств, ни забот, ни любви, ни ненависти. Отняв у нее ребенка, у нее отняли душу. Выпотрошили наизнанку. От тела осталась лишь пустая оболочка.

Иногда она засыпала, но ненадолго. Иногда открывала глаза, но ничего не видела перед собой. Приходили какие-то люди, она их не различала. Держали ее за руки, целовали, но, сознавая, что должна их знать, она тем не менее воспринимала их как незнакомцев, и они пугали ее. Она с ними не разговаривала, потому что говорить было не о чем.

Но одно ее озадачивало. Почему ребенок все время плакал? Почему ему позволяли плакать? Неужто никому не было до этого дела? Кто-то к ней обращался. Зачем? Неужели не понимают, что она никого не слышит? И почему никто не помогает ребенку? Почему не успокаивают? Она понимала, что плачет ее ребенок. Тот, которого она убила.

Он умер, а плачет из-за того, что она его убила. И будет плакать вечно. Никто о нем не позаботится, не обнимет, не приласкает, не прижмет к груди. Ничего больше не осталось для ее дитятка, кроме слез. Вечных слез из-за жизни, которую у него отняли. Которую она отняла.

Ничего, скоро она сама умрет, и тогда она его приголубит, вернет ему всю нерастраченную любовь, накормит молочком вечной жизни. Да, надо побыстрее умереть, чтобы воссоединиться со своим младенцем.

— Бесполезно, — сказала Элламария, возвращаясь в гостиную. — Она ни на что не реагирует.

Кэллоуэй поднял голову. Два дня прошло с тех пор, как он перевез Кейт домой. Все это время она неподвижно лежала в постели. Ни с кем не разговаривала, не ела и даже не плакала.

Кэллоуэй провел рукой по волосам, и Элламария заметила, что его пальцы дрожат.

— Я уже не знаю, что и делать, — пробормотал он. — Просто руки опускаются.

— Мне кажется, нужно снова вызвать врача. Так больше не может продолжаться; должна же она хоть что-то есть.

— Хорошо, — устало закивал он. — Как ему звонить?

— Да вы посидите, — вмешалась Эшли. — Я сама позвоню.

— Какое счастье, что вы здесь, — вздохнул Кэллоуэй.

По всему чувствовалось, что его нервы на пределе.

— Мы любим Кейт, — ответила Элламария. — Мы сделаем все, лишь бы помочь ей.

— У нее просто депрессия, — глухо сказал Кэллоуэй. — Со временем это пройдет. Она поправится, вот увидите. — Он посмотрел на Боба умоляющими глазами.

Тот улыбнулся:

— Конечно, поправится. После такого потрясения должно пройти время. А потом мы снова увидим прежнюю Кент.

Вернулась Эшли.

— Доктор уже выехал.

Кэллоуэй потрепал ее по руке.

— Спасибо, милая. Вы так добры. Просто не представляю, что бы я без вас делал.

Эшли прижала его руку к своей щеке.

— Нам очень дорога ваша дочь, мистер Кэллоуэй, — сказала она. — Положитесь на нас. Жаль только, что не удалось помочь ей раньше.

Воцарилось продолжительное молчание.

Наконец приехал врач. Он сразу прошел к Кейт. И снова Кэллоуэй, Боб, Элламария и Эшли сидели в молчании, терпеливо дожидаясь. Никто не удивился, когда врач сказал, что должен снова забрать Кейт в больницу. Ей требовалось лечение, обеспечить которое в домашних условиях он не мог.

Кэллоуэй на руках отнес дочь к машине и усадил на заднее сиденье. Элламария пристроилась рядом, держа Кейт за руку. Она распрощалась с Бобом, пообещав позвонить.

«Господи, — молилась она про себя, когда они катили по оживленным улицам Кенсингтона, — помоги ей. Сделай так, чтобы она поправилась».

Дженнин закончила читать письмо. Оно шло долго, несколько недель. Она перечитала его заново. Так, пустой треп. Ни слова о том, чего она с таким волнением ожидала.

Однако вопреки ожиданию особого облегчения Дженнин не испытала.

Отец и братья в порядке, писала мать, как всегда умолчав о себе. Дальше она сообщала, что юная Мэгги Дивер только что вернулась из Лондона и рассказала матери, что остановилась у своего друга по имени Мэттью Бордели. Не тот ли это актер, с которым когда-то встречалась Дженнин?

Вот и все, о чем хотела сказать ее мать, за исключением разве что того, что она очень любит Дженнин и надеется в ближайшем будущем повидаться с ней. Ни одного упоминания о Мэгги или Мэттью в письме больше не было, значит, подлая девчонка не осуществила свою угрозу. И вообще все встало на свои места. Мэттью шантажировал ее пуще прежнего. Теперь он вымогал у нее уже не по двадцать или пятьдесят фунтов. Нет, он требовал не меньше сотни за раз. А иногда и двух. Немудрено, ведь ему приходилось содержать Мэгги. Господи, что за гримасы судьбы!

Она сама познакомила их, и теперь эта парочка высасывала из нее все соки.

Одевшись, она вышла на улицу. Нужно спешить, не то она снова опоздает, как часто случалось с ней в последнее время. В половине десятого вся ее команда встречалась в Эрлз-корте. Показы коллекций демисезонной одежды были в самом разгаре.

Когда она приехала, остальные уже сидели в кофейном баре и завтракали. Дженнин посмотрела на часы. Слава Богу, не опоздала.