Строго говоря, имея воинский чин первого лейтенанта, не подобало так разговаривать с генералом, но я чувствовал, что выступаю от имени «Филипса». Результат? Наши расходы были возмещены согласно закону.

Между тем многие наши сограждане решили, что страна прочно попала под германский сапог и надо приспосабливаться. Были также так называемые «попутчики», которые в той или иной мере сочувствовали немцам и желали дать Германии шанс. Именно они постоянно мне повторяли: «Ты должен поехать в Берлин и переговорить там с влиятельными людьми так, чтобы они приняли тебя всерьез». Другие, напротив, считали, что мне не следует даже принимать немцев у себя в кабинете.

Также пришлось бороться с нарастающим комом слухов. Один говорил: «Вас вот-вот возьмет под себя «Телефункен». Другой, «из самого надежного источника», сообщал, что нами интересуется другая крупная фирма. Понятно, что моя тревога о судьбе «Филипса» постоянно росла. И однажды в ответ на мои мольбы, чтобы Бог дал мне сил, я услышал слова: «Фриц, не беспокойся. «Филипс» либо выживет, либо погибнет. Твоя задача — день за днем как можно лучше выполнять свою работу. Что касается остального, верь».

Эта мысль принесла мне душевный покой не только в то утро. Она поддерживала меня всю войну. Именно поэтому, хотя мне было всего тридцать пять, я смог помочь людям, столкнувшимся с колоссальными трудностями, смог сохранить оптимизм, веру в благополучный исход войны, смог многим внушить свои надежды — особенно работникам нашего завода, которые были только рады заразиться оптимизмом от «господина Фрица».

Скоро распространились слухи о том, что, по мнению немцев, я слишком молод, чтобы возглавлять концерн. Кроме того, они считали целесообразным основать небольшой, но управляемый директорат. Директорат был сформирован, но я устоял. В него вошли пять человек: Холст, П. Р. Дейкстерхейс, Й. К. де Врис, К. К. Спанс и я. При этом я выступал в качестве председателя директората и официального президента «Филипса». Это была весьма основательная команда, хотя не могу сказать, чтобы мне всегда было легко. Некоторые порой разговаривали с «вервальтерами», не посоветовавшись со мной, и я был готов признать, что они делали это, желая служить интересам концерна. Но всему этому пришел конец, когда началось противодействие немцам со стороны лейденских и делфтских студентов и два студента из Делфта были казнены. Я сделал тщетную попытку, посредством наших «вервальтеров», предупредить власти в Берлине о далеко идущих последствиях, которые могли иметь эти казни. Это трагическое событие явилось поворотным пунктом для многих голландцев, до того надеявшихся, что с немцами можно будет поладить.

Все международные контакты, к которым так привыкли на «Филипсе», теперь были, разумеется, прерваны, но мы в Эйндховене продолжали следить за всеми своими компаниями в других странах Европы, независимо от того, попали уже эти страны под немецкий контроль или еще нет. В августе 1940 года мы узнали, что наша компания в Чехословакии надумала приобрести стекольный завод. Во главе ее по-прежнему стоял наш управляющий, и его интересовало, что мы думаем по этому поводу. Я исхитрился добыть пропуск на проезд за границу и с несколькими коллегами выехал в Чехословакию. Это была интересная поездка в очень красивую страну. Магазины в провинции снабжались пока прилично. А во время пикника по дороге на стекольный завод, размещенный за пределами Праги, мы смогли свободно потолковать с нашими чешскими друзьями и вскорости обнаружили, что чехи на немецкое господство смотрят точно так же, как мы. Стекольный завод так и не был куплен.

Возвращаться в Голландию пришлось через Берлин, где мы провели переговоры с немцами. Выяснилось, что «Телефункен» и впрямь старается завладеть «Филипсом». Мы, как могли, сопротивлялись, но затея их и так провалилась, потому что курировать «Филипс» изъявило желание министерство авиации рейха.

В отеле «Эдем» мы имели изысканное удовольствие пережить воздушную тревогу, вызванную, как выяснилось позднее, одним британским самолетом, пролетевшим над городом. Надо знать, что только-только перед тем Геринг объявил во всеуслышание, что этого никогда не случится. Теперь же все постояльцы оказались в подвале отеля, и мы, голландцы, со счастливыми улыбками сидели там в окружении мрачных немцев.

Филипсовская компания в Германии, с которой мы в этот приезд связались, делала все возможное, чтобы помочь нам в Голландии. Лишь немногие члены управляющего персонала оказались убежденными нацистами и после войны бесследно исчезли. Большинство же разделяло наши настроения.

Немцы разрешили нам экспортировать продукцию в такие нейтральные европейские страны, как Испания, Швеция и Швейцария. То же касалось Венгрии и Балканских стран, которые всегда представляли собой существенную часть нашего рынка сбыта и пока еще находились вне зоны немецкого влияния. В этом регионе мы располагали несколькими крупными заводами, и я убедил немцев, что имеет смысл заняться упорядочением наших дел на Балканах. Получив еще один пропуск, я в ноябре 1940 года с двумя сотрудниками приехал в Будапешт. Мы пригласили туда и наших управляющих из различных балканских стран, так что эта встреча, по сути, стала конференцией по выработке общей политики поведения. Поскольку все управляющие получали инструкции и из Нью-Йорка, и из Эйндховена, было очень полезно обговорить общую стратегию и тем самым предотвратить конфликты. Мы согласились, что следует попытаться продолжать поставки из Эйндховена. А поскольку было очевидно, что люди остро нуждаются в поддержке и поощрении, я заявил, что они могут рассчитывать на наше полное и абсолютное доверие, каковы бы ни были обстоятельства. И впрямь, неприятностей впереди хватало — вскоре после нашей встречи эти страны были захвачены немцами и итальянцами.

Из Будапешта мне удалось дозвониться Оттену в Нью-Йорк. Связь была установлена через Португалию, и не было никакого сомнения, что разговор наш прослушивается секретными службами, так что говорить мы старались обиняками, но все-таки коснулись наиболее острых проблем. Было решено избегать конфликтов относительно балканских заводов и оставить утряску всех разногласий на послевоенный период. Я также сказал, что мы в Голландии сделаем все от нас зависящее, чтобы «Филипс» продолжал существовать, — и пусть это заявление слышит каждый, кому вздумалось подслушать!

В Будапеште я купил Сильвии несколько теплых платьев и дубленку, которой обвязал свой чемодан, как чехлом. В Вене пожилой таможенник, увидев это, сказал:

— Не положено.

— Лучше вспомните, что мы в Голландии сделали для австрийских детей! — нашелся я.

Он махнул рукой и прошептал:

— Ну, хорошо, проходите!

Эта овчинная шуба добрых тридцать лет верно служила нашей семье.

Хотя «Филипс» теперь не мог работать с привычным размахом, у немцев на наш счет были свои идеи. Они считали, что девятнадцать тысяч работающих — это слишком мало, нужно тридцать тысяч. Я возразил, что такое невозможно: нет производственных площадей. Значит, нужно начать строительство, решили они. Уж что-что, а строить я очень любил. Идея пришлась мне по сердцу, и я попытался прикинуть, что можно бы выстроить, не увеличивая объем производства. В течение многих лет мы испытывали нехватку в просторных складских помещениях — вот это и был наш шанс. Я отправился к немцам: «Хотите строить? Пожалуйста! Нам нужен склад». Мне дали согласие. Я немедленно переговорил с правительственным комиссаром по реконструкции, который пообещал, что мы получим строительные материалы. Мы объявили конкурс: нам требовалось крытое огромной плоской крышей здание из трех частей, разделенных пожаробезопасными воротами.

Прочитав все это, вы могли было бы подумать, что оккупационные власти только и хотели, чтобы мы продолжали свою программу выпуска потребительских товаров. Однако все было не так гладко. Нам постоянно приходилось иметь дело с изобретателями-любителями. Германия ими кишмя кишела — они придумывали всякие штучки, годные для применения в военных целях. На немецких фирмах — «Сименсе», «Телефункене», «Лоренце» — старались не связываться с этими военными «вундеркиндами». Там-то знали, как непросто изготовить прототип изделия, и если даже — о чудо! — вдруг получалось что-то приемлемое, дохода с этого «чего-то» не было никакого.