Тем временем хлопнули двери, и конвойный, топая сапожищами, поволок гражданина Карнаутского париться, товарищ Фрося выпорхнула из «Ундервуда» поссать, а Хованский строго посмотрел на разочарованно разминавшего пальцы товарища Севу:

— Что, обосрались давеча с обыском-то? Давай, сыпь за машиной, будем этих Карнаутских вторично шмонать, чтобы взять все, до копейки.

Бывший путеец не обманул — рояль в гостиной действительно был набит золотом. Посмотрев по сторонам, штабс-капитан тихо выругался про себя: «Такую мать, как все просто, стоило вчера паркет разбирать».

Полегоньку крысятничая, шарили в шкафах гепеушники, сидевшие за столом понятые тихо им завидовали. Хованский ненадолго задержался на кухне возле рыдавшей взахлеб хозяйки:

— Полно, Елена Петровна, убиваться так из-за барахла, оно того не стоит.

— Ах, вы не понимаете, — Карнаутская отняла ладони от лица, и стало видно, что, несмотря на зареванность, она была еще очень даже ничего из себя, — я тревожусь за Савелия и… за себя. Кроме него у меня нет никого, всех, всех ваши расстреляли.

Она снова заплакала навзрыд, но, неожиданно успокоившись, вплотную придвинулась к штабс-капитану:

— Скажите, нельзя помочь ему? В доме уже ничего не осталось — возьмите меня. Как последнюю девку. Делайте что хотите со мной, только мужу помогите, хоть раз будьте человеком, вы, сволочь, животное. Господи, как я ненавижу вас всех!

Плечи ее вздрагивали, пахло от них французскими духами, и Семен Ильич не спеша закурил «Яву»:

— Помочь всегда можно, было бы желание. Поговорим не сейчас, — и, сделавшись серьезным, двинулся из кухни прочь.

Разговор продолжился вечером этого же дня. Пока хозяйка дома неумело — что с нее взять, благородных кровей — раскладывала по тарелкам принесенное штабс-капитаном съестное, он откупорил литровую «Орловской», вытащил пробку из бутылки с мадерой и сорвал мюзле с шампанского:

— Довольно хлопотать, Елена Петровна, давайте, за встречу!

Стараясь не смотреть на покрытое засохшими струпьями лицо Хованского, та покорно выпила большую рюмку водки, поперхнулась и, едва справившись с набежавшими слезами, прикусила красиво очерченную нижнюю губу:

— Скажите, что с ним будет?

— С мужем-то вашим? — Семен Ильич не спеша жевал ветчину, старательно мазал ее горчицей, и трещинки на его лице медленно сочились сукровицей. — Да уж определенно ничего хорошего. Активное членство в монархической организации, пособничество кутеповским боевикам — тут пахнет высшей мерой социальной защиты.

— Господи, ну сделайте что-нибудь. — Карнаутская залпом выпила еще рюмку водки. Внезапно резко поднявшись, она положила узкие ладони Хованскому на плечи. — Я вас очень прошу, я вас умоляю. Все сделаю, что вы захотите, я очень развратная.

— Ладно, придумаем что-нибудь. — Семен Ильич хватанул стаканчик мадеры. — Хватит разговоров, раздевайся давай.

Как во сне, Карнаутская щелкнула кнопками платья — сильнее запахло духами. Одним движением она распустила волосы по плечам и, оставшись в шелковых чулках и кружевном белье от мадам Ренуар, на мгновение замерла.

— Давай поворачивайся. — Хованский налил себе водочки, хватанув, закусил балыком и почувствовал, что жратва его больше не интересует. — Все снимай, не маленькая.

Елена Петровна как-то странно всхлипнула и, избавившись от пояса с чулками, принялась медленно стягивать с бедер панталоны.

Что бы там ни говорили, но порода в женщине чувствуется сразу. У нерожавшей Елены Петровны белоснежное тело было по-девичьи стройным, живот отсутствовал, а грудь напоминала две мраморные полусферы восхитительной формы. Вспомнив острые тазовые кости раскладушки Фроськи, о которые он всегда натирал себе живот, Хованский поднялся из-за стола и начал освобождаться от штанов:

— Иди сюда, сирена.

С видимым усилием Елена Петровна переступила изящно очерченными босыми ногами по развороченному полу, при этом ненависть, смешанная с отвращением, промелькнула на ее лице. Заметив это, штабс-капитан рассвирепел:

— Ну-ка, белуга, раздвинься. — Крепко ухватив густую волну каштановых волос, он с силой пригнул лицо Карнаутской к остаткам жратвы на столе, помог себе коленями и, разведя женские бедра, натужно вошел в едва заметную розовую щель между ними.

Затравленно застонала Елена Петровна, по телу ее пробежала судорога, а штабс-капитан уже навалился сверху — не лаская, грубо, как ни распоследнюю вокзальную шлюху.

Так прошла вся ночь. Когда наступило утро, Семен Ильич выбрался из просторной двуспальной кровати и, пообещав еле живой хозяйке дома вернуться вечером, отправился разбираться с ее мужем.

Пребывание в «парной» повлияло на гражданина Карнаутского отрицательно. Его мучил сухой, отрывистый кашель, от слабости шатало. Сразу же экс-путейцу было объявлено, что в случае отказа от дачи показаний его ждет «холодная». А это означало пневмонию нынче и затяжной туберкулез в ближайшем будущем. Однако проклятый нэпман сделался упрям и расписаться в своем пособничестве террористам упорно не желал.

— Так, гражданин Карнаутский, говорите, вам нечего сказать по данному вопросу? — Голос штабс-капитана стал необычайно вкрадчивым, и товарищ Сева радостно улыбнулся — наступала пора решительных действий.

Нэпман между тем утвердительно кивнул лысой головой. В то же мгновение Хованский пружинисто ударил его по ушам сложенными особым образом ладонями:

— А теперь вспоминаете что-нибудь?

Это были лодочки — проверенный еще со времен ЧК старый добрый способ общения с неразговорчивыми. Боль, говорят, была адова, однако чертов путеец хоть и заорал дурным голосом, но продолжал стоять на своем. Не помогли ни закуска — резкий хлест по губам, ни временное перекрывание кислорода. Штабс-капитан мотнул головой в сторону ассистента:

— Давай.

Точным, доведенным до автоматизма движением товарищ Сева крепко зажал пассатижами путейцу нос и, когда, пытаясь вдохнуть, тот широко открыл пасть, принялся неторопливо шкрябать рашпилем врагу народа по зубам. Накрепко привязанный к стулу нэпман вначале истошно заорал, потом пустил слезу и обмочил штаны, а наблюдавшая пристально за происходившим Товарищ Фрося с девичьей непосредственностью засунула ручонку себе между колен и принялась елозить по давно не стиранным трусам «мечта ленинградки» — уж больно момент был волнительный.

Наконец Карнаутский дозрел: голова его свесилась на грудь, изо рта веселым ручейком побежали смешанные с кровью слюни. Еле шевеля распухшим языком, он прошептал:

— Я подпишу все, что нужно.

Ясное дело, подписал, не таким рога обламывали, однако старался путеец зря. Все равно отправили его дохнуть в «холодную» — не к лохам попал, чекисты все-таки.

Над замеревшим городом повисла ночь. Изредка за окнами проносилась припозднившаяся машина, и улицы снова погружались в тишину, но Кате почему-то не спалось. Понаблюдав недолго за тонким молочным лучиком, пробивавшимся сквозь занавеску, она освободилась от объятий негромко посапывавшей подполковницы и беззвучно ступила на лакированную прохладу пола.

Светящиеся стрелки настенных часов показывали начало четвертого, однако сна не было ни в одном глазу. Обрадовавшись внезапно пришедшей в голову мысли, Катя взяла с журнального столика кипу ксерокопий и осторожно двинулась на кухню. Прищурившись от вспыхнувшего света, она включила кофеварку и тут же услышала тоненький писк около своей ноги Нюся, младшенькая и самая любопытная из астаховских кошек, стоя сусликом, разевала розовую пасть и заинтересованно смотрела на голую полуночницу: чего, тетка, не спится тебе? Пока та думала, чем бы приветить мохнатое чудо, в прихожей заскрипели половицы. В кухню пожаловали ее родители — огромный британский котище Драйзер с вечно беременной супружницей Флорой. Потягиваясь спросонья, хвостатые ничего плохого в ситуации не усмотрели и, заурчав, принялись в унисон хрустеть «Вискасом». Катя, заварив себе «Липтона», уселась половинкой зада — чтобы не так прохладно было — на табуретку и начала раскладывать листы ксерокопий по столу.