Какой-никакой, а опыт выживания у меня был немалый. Да и у реальности, надо сказать, свои условности, она всегда категорична, а значит, порой бывает жестока. В такой момент жизненных испытаний она диктует свои правила: либо ты борешься и живешь, либо, опустив руки, умираешь. Третьего не дано. Так что, хорошо зная, что бывает с человеком, когда он поддается капризам дьявола, я попробовал приподняться, и, как ни странно, мне это удалось, правда не без некоторых трудностей. Я потихоньку, рывками придвинулся к стенке и, прислонившись к ней, перевел дух и осмотрелся.

Камера была такой же, как и тысячи ей подобных, со всем необходимым, положенным в таких помещениях. Почти из-под самого потолка, сквозь узкое отверстие в растрескавшейся от времени стене, в камеру пробивался единственный луч света, видно светивший из коридора, который будто говорил узнику: «Не отчаивайся, на тебя смотрит Господь!»

Поймав себя на этой мысли, я попытался было осмыслить то, что со мной произошло за этот в высшей степени черный день в моей жизни, но меня опять сбили с метки легавые.

Дверь в камеру отворилась, и, не говоря ни слова, два бугая-надзирателя, взяв меня под мышки, буквально потащили волоком по коридору и втащили в какую-то комнату. Яркий свет неоновой лампы тут же ослепил меня, и я заслонил глаза рукой. Когда же через некоторое время я опустил руку, то в сидящем напротив меня за столом человеке я узнал Рашида. Но кто сидел сзади него, я понял не сразу, а когда понял, то был, откровенно говоря, поражен, ибо этим человеком оказался я сам.

Я не буду описывать то, что увидел в тот момент в зеркале, ибо именно в нем я увидел свое отражение, — вид был еще тот, скажу лишь, что он был более чем плачевный — он был жалкий.

Позади Рашида висело большое и старое, со множественными дефектами зеркало времен реформации царского Азербайджана. И посадил он меня напротив него, конечно, неслучайно. Мой внешний облик несчастного и истерзанного псами горемыки, с точки зрения легавого, мог толкнуть на сучьи размышления того, кто не был стоек духом и кому дорога была жизнь, независимо от того, каким образом и кем, она будет ему подарена.

Надо сказать, что этот бестия Рашид был неплохим психологом, но, к счастью, практики работы с босотой и общения с российской шпаной у него не было вообще. А без знания всего этого разве мог человек претендовать на высшую ступень в мусорской иерархии? Нет, конечно!

Это обстоятельство, разумеется, не могло не броситься мне сразу в глаза, как только он заговорил со мной еще в машине по дороге сюда, но окончательно я в этом убедился лишь позже, уже будучи в одной из бакинских тюрем, под названием «Шуваляны». Ну а здесь пока шло знакомство в некотором роде. Он как бы пробивал меня на вшивость, умничая, с некоторой долей высокомерия. Было видно даже невооруженным глазом, что и сам он прекрасно понимал, что этот метод или прием его поведения не делает ему чести.

Скорее наоборот — человек тонкого ума и расчета, который мог бы подвергнуться его допросу, сразу бы выявил отсутствие у него надлежащего уровня интеллекта и профессионализма, но внедренные в подсознание стереотипы допросов обычных уголовников брали верх над здравым смыслом этого человека.

Видно, он был болен мусорской проказой. Иначе как можно было понять умного и образованного человека, опускающегося иногда до уровня дегенерата?

Но хоть это и был враг, но враг умный и воспитанный, в отличие от прочих скотов, которые издевались надо мной и днем и ночью. К слову сказать, хоть я и попортил им немало крови и мой арест не принес его группе желаемого результата, все же Рашид ни разу не дотронулся до меня и пальцем. Кстати, еще один человек заслуживает нескольких лестных слов в этой связи в свой адрес — это следователь Доля. Все же остальные ничуть не брезговали подобного рода занятиями. Когда им представлялась такая возможность, из-за своей тупости и служебной некомпетентности они вымещали все свое зло на нас. Такая уж это порода людей, они совсем не редкость и сейчас в правоохранительных органах страны.

Рашид не обращал на меня никакого внимания, как бы давая понять своим поведением, что мне предоставляется возможность немного прийти в себя и поразмыслить над превратностями судьбы, тогда как сам при этом сидел с абсолютно отрешенным видом. Он листал какой-то журнал с картинкой пациента, ожидающего приема личного массажиста. При моем появлении он как бы нехотя приподнял голову, поздоровался довольно-таки учтиво и вновь уткнулся в чтиво.

Я, когда меня ввели в этот кабинет, первое время боковым зрением еще наблюдал за ним, но, когда догадался о причине его молчания, решил заняться собой и привести свои мысли и внешний вид, насколько это было возможно, в порядок. Но не успел я подумать о том, что пауза вроде уж слишком затянулась, как неожиданно начатый и так же неожиданно прерванный монолог этого, бесспорно, образованного легавого застал меня буквально врасплох.

— Знаешь, Заур, — начал он, — был такой гелиопольский жрец, большой знаток истории, так вот он говорил, безусловно рассуждая цинично, а в те времена это считалось нормальным, что «если человека долго бить, он сделает все, что покажется немыслимым его потомкам».

Я молчал, прекрасно понимая, куда он клонит, ожидая, что он скажет что-нибудь еще, но он по-прежнему весь ушел в чтение журнала, как бы вообще меня не замечая. Глядя на него без стеснения в упор, так чтобы он почувствовал на себе мой пристальный взгляд, я прикидывал, насколько глубоко он изучил мое личное дело, а что он в нем копался, у меня уже не вызывало никаких сомнений.

Так, в молчании прошло некоторое время, пока в кабинет не заглянул вертухай местного КПЗ.

— Что-нибудь нужно, уважаемый? — спросил он у Рашида.

— Да, — на секунду оторвавшись от чтения, будто он сверял по таблице номер своего лотерейного билета, надеясь на выигрыш, подняв голову, ответил он, — уведите, пожалуйста, арестованного.

Через несколько минут, сухо попрощавшись с Рашидом, я был вновь водворен в ту же камеру, откуда меня вывели час назад на допрос. Выходя из кабинета, я окончательно понял, какую тактику выбрал этот мусор. Ну что ж, подумал я, поживем — увидим, у кого нервы крепче да и фантазии побольше.

В лице такого рода легавых, как Рашид, я привык всегда видеть если не джентльменов, то, на худой конец, людей воспитанных, с которыми можно было играть в порядочные игры, зная, что они всегда играют по правилам.

Хотя наши органы правосудия такими людьми особо похвастаться никогда не могли и не могут, но, к сожалению, будущее показало, что я ошибся в своей оценке. Что же касалось тех легавых, которые встретились в течение этого дня и ночи на моем пути, то ничего нового в их методах допроса и поведении я не увидел.

В какие только истории в своей бурной молодости я не попадал, в каких только жизненных передрягах мне не довелось побывать, каких только умудренных опытом оперов я не встречал за это время, так что меня трудно было уже чем-то удивить или, тем более, застать врасплох. Я уже, наверное, пожизненно привык быть постоянно на стреме, никогда не расслабляясь.

Но мне не давало покоя слово «труп». Было ясно, что на меня вешают убийство, но к чему тогда весь этот маскарад? Я знал, что наши мусора далеки от школы актерского мастерства Петровки или Крещатика, зачем же им понадобилось без надлежащего опыта вести подобную игру со мной, человеком, который, и они хорошо это знали, окончил академию воровских искусств, причем не в Дагестане? Здесь было что-то не то, что-то серьезное, но что?

Всю эту ночь я почти не сомкнул глаз. Этот вопрос неотступно преследовал меня, когда я хотел на время отключиться. Да и кумар в полной мере давал знать о себе. Я, конечно, старался не подавать виду, зная, как мусора могут сыграть на этом, но у меня это получалось с трудом.

Так в думках да в ломках и просидел я до следующего утра, забившись в угол камеры, впервые в жизни не имея даже понятия, в КПЗ какого города нахожусь в данный момент. Это было что-то новое в моей жизни и вносило в нее некоторую оригинальность бытия.