Я до сих пор не могу понять, за что ненавидел меня этот садист. Ничем особенным среди остальных нарушителей режима я не выделялся. Но, видно, у этого демона на этот счет было свое субъективное мнение, и я все же склонен предполагать, что связано это с побегом. Но от моих предположений легче мне не становилось. Единственным, от кого не мог отмазать меня Песо, был кум. Это, конечно, если не считать, что из десяти раз запала дважды мне все же удавалось уйти от его недремлющего ока, и это, безусловно, было благодаря Песо. Но остальные восемь раз был изолятор, и причем количество суток я тянул себе сам из его лагерного стоса, в котором было в два раза больше тузов, чем в обычной колоде. Если же учесть, что в лагерном стосе колода начинается с семерок, а туз считался у кума как пятнадцать очей, то есть пятнадцать суток, то нетрудно представить и приблизительно подсчитать, по скольку суток приходилось сидеть в изоляторе тем, кто тянул карты из его дьявольской колоды. Так что я гнил в изоляторе по полной кумовской программе.

Дилетанту преступного мира подобное отношение могло бы показаться как бы милостью легавых, ведь по законам того времени в изоляторе достаточно было отсидеть два раза по 15 суток — и этого человека могли (и менты этим пользовались постоянно) посадить в БУР. Но весь садизм ситуации заключался в том, что в БУРе человек сидел как бы на общих основаниях, его отличало в основном то, что, во-первых, приходилось коротать все время в камере, а во-вторых, здесь матрацы давали только на ночь.

Что же касалось изолятора, то здесь ты не мог делать почти ничего, а единственной привилегией, которой мог пользоваться, — дышать, да и то зловонным запахом, постоянно доносившимся из параши.

Правда, была и еще одна привилегия, точнее будет сказать, это было нашим единственным увлечением — если не было в камере стир, их заменяла другая, уверяю, не менее азартная игра, но ее мы придумали сами — это были вшивые бега. На нарах чертили круг. Каждый, кто желал участвовать, заранее отлавливал у себя подходящую вошь (а в том, что они есть, не могло быть даже сомнений) и ждал начала состязаний.

Как только делались ставки, которые обычно оплачивались по выходе из изолятора, вшей опускали одновременно в центр круга, и начинались бега. Я даже не могу передать, каким это было захватывающим зрелищем.

Молодые менты, которые только что пришли на зону и дежурили вместе со старыми ключниками, поначалу диву давались и никак не могли взять в толк, что же мы делаем, сидя в кругу на нарах, и чем так увлечены, ибо наше поведение было сродни поведению людей, сидящих за игорным столом возле рулетки. Старые менты подолгу держали этих салаг в неведении и в этом, видно, находили свой кайф.

Жили же легавые и каторжане обычно мирно, никто никому не грубил и не хамил. Если в день Бог посылал чаю хоть на пару глоточков чифиря, считалось, что день был прожит шикарно, ну а если удавалось еще и выцепить пару напасов махорочки, то можно было считать этот день бархатным подарком судьбы.

Так что благодаря исключительно кумовской заботе я не сидел пока в БУРе, но и изолятор, в котором гнила вся шпана зоны, мы в скором времени вспоминали как санаторий, но об этом позже. А пока мы — повседневные и постоянные обитатели сей мрачной обители, с опаской и постоянной злобой поглядывали на восточную часть зоны, где строился этот самый новый БУР вместе с изолятором. Весь бетон мразье, что его строило, мешало с солью, а Юзик не отходил от них до тех пор, пока при нем не насыпали соль и не размешивали этот раствор. Нужно было такое усердие для того, чтобы в построенной цементной коробке-камере была постоянная сырость. Ни зимой, ни летом стены здесь не просыхали вообще, по ним постоянно стекала вода. А это прямой путь к чахотке. Все делалась наглядно и, даже можно сказать, демонстративно, чтобы все видели будущее обитателей этого склепа.

Это был один из методов борьбы с нарушителями режима содержания в колонии. Порой уже издали можно было видеть высокую и стройную фигуру этого воплощения садизма и зла на самом верху постройки и, наблюдая, слышать, как он отдает свои козьи приказы.

Человеку образованному и обладающему определенной долей фантазии, глядя на эту мрачную личность, в голову могло прийти сравнение Юзика с сиракузским тираном Дионисием I, который еще в четвертом веке до нашей эры построил в Сиракузах странную тюрьму, поместив во всех камерах подслушивающие устройства и что-то еще, слава о которой дошла даже до наших дней под названием «Ухо Дионисия».

Не берусь гадать, что будет через века, но знаю точно, что до сих пор постройку, а точнее ее архитектора, люди, находящиеся до сих пор в этом изоляторе, проклинают и будут проклинать столько, сколько будет существовать этот изолятор.

Но это была лишь часть тех изощренных методов, которые ожидали постояльцев каземата, изобретенного этим кумом Дионисием II.

Осень у арестантов считается самым тяжким и коварным периодом года да, наверное, и не только у арестантов. Недаром чахоточные говорят: «Мы живем от весны до осени». Что касается других лагерных болезней, то и они, естественно, протекают ненамного легче, но, в отличие от коварной чахотки, дают о себе знать сразу, равно как и старые раны, когда они неожиданно открываются. Где-то ближе к зиме Песо здорово занемог, открылись старые болячки, и его вновь вывезли на сангород — на станцию Весляна. Его отъезд был началом и без того не светлой полосы кумовского террора по отношению ко мне. При Песо Юзик еще как-то сдерживал себя, побаиваясь каких-то ответных действий уркагана, но с его отъездом препятствий для кума уже не было.

Фактически как побегушник я должен был находиться в тридцатой бригаде и спать в отряде, в который входила эта бригада. На самом же деле спал я в одной секции с Песо и числился, так же как и он, в двадцатой бригаде, на лесозаводе. Но при любом лагерном раскладе на биржу путь мне был заказан — у меня в деле стояла жирная красная полоса: склонен к побегу.

С отъездом Песо Юзик решил восстановить статус-кво, и через несколько дней я уже числился в тридцатой бригаде и спал в отряде, куда входила эта бригада, только в секции, естественно, другой. Мы с Артуром взяли себе один проход, там и притухали.

Что представляла собой тридцатая бригада? Публика в ней была — хуже не придумаешь. Вообще-то она считалась бригадой склонных к побегу, но какой только нечисти в ней не было! А в принципе вся лагерная нечисть в ней и была.

Бригада была приравнена к склонным к побегу потому, что ни один из ее членов не выходил на биржу, заведомо зная, что ждет его там либо болото, либо горящая гора опилок, либо просто смерть, в лучшем случае без мучений. Иначе и быть не могло, ибо в лагере эти «труженики» под руководством кума строили для нас новый БУР, выполняли всю работу, связанную с укреплением запретной зоны, следили за каждым движением в лагере, которое могло дать хоть малейший сбой в сложном механизме лагерного уклада. Те, кто был среди этой нечисти очка ниже, а были еще и такие, чистили по всей зоне дальняки, баню и прочие отхожие места.

В общем, за исключением нескольких человек, а было нас таких семеро, вся бригада работала на «козьих постах». Редко кто просто так дотрагивался до этой нечисти, потому что они были опущены до такой степени, что уже и сами-то давно за людей себя не считали.

Единственная привилегия в этой бригаде со стороны арестантов была к петухам. Их была в тридцатой, по неофициальным сведениям, половина. Это был настоящий публичный дом. И днем и ночью, в любое время каждый, кто мог заплатить за удовольствие, мог снять на ночь любого кочета и повеселиться, как ему вздумается. Главным было наличие либо чая, либо денег, но самой разменной монетой был, конечно, чай.

Вот в какой бригаде я числился в то время вместе со своим подельником Артуром и еще несколькими такими же, как и мы.

Близился Новый, 1977 год, но для меня и моих близких он не нес никаких существенных перемен. Я был склонен рассуждать по-лагерному пессимистически, судьба же, как обычно, распорядилась по-своему.