— Угу… Я поняла. Дружки, они разные… бывают. Я сама, Марит, что-нибудь придумаю.

— Сами?!

— Сама. Ведь, как там бабушка твоя говорит?

— Святая Мадонна! Будь славен твой плод, возрождаемый в каждом женском чреве! — дуэтом процитировали мы мудрого автора. И на душе сразу стало светло.

Ну и пусть будущий отец пока неизвестен. Ну и пусть, со мной самой судьба решила «круто сыграть». Этот ребенок — еще и мой. В первую очередь — мой. Вот на том мы с судьбой и сойдемся:

— Только, у меня к тебе одна просьба будет, Марит.

— Клянусь этим же Божественным образом, монна Зоя — никому. Даже, под страшной пыткой.

— Угу, — надеюсь, «пытка» эта будет молчаньем…

Да мне бы и самой… помолчать. Тем более, в нынешнем «положении». Однако не получилось. И ведь, что обидно, только с «положением» этим смирилась. «Расставила приоритеты», как говорил мой учитель. Ох, как же он сейчас далеко. Так далеко, что и полетом мысли долететь очень сложно. Даже если вскинуть глаза к закатному, розово-синими полосами, небу.

— Монна Зоя, я за вами… пришла, — лицо растерянное и голос с придыханьем.

— Куда это, Марит? На ночь глядя?

— К хозяйке.

— Так, ты говорила, она завтра…

— Так, кто его знал? — с душой выдохнула та. — Еще коней даже не выпрягли, — неужто, на таком расстоянии «почуяла»? Да не-ет. — Монна Зоя, — Марит заполошно подскочила к окну и ухватила угол передника. — Мой вам совет, чтоб, ну, не распознала: ведите себя, как обычно.

— Угу, — скосилась я на ее перебирающие пальчики. — Это сложно — она ж не в курсе, как я себя «обычно веду». Мы с ней, можно сказать, и не виделись… полноценно. Только…

— Так это для вас — шанс!

— Что?

— Шанс не распознать в вас различья. Монна Зоя, вставайте, пошли. Она, когда долго ждет, очень злится.

— Да мать же твою.

— Вот. И без этого тоже, пожалуйста.

— Да, спасибо, — и, подскочив с подоконника, одернула на груди платье. — Уф-ф. Пошли.

Из длинного, очень длинного коридора, казалось, в этот час уже отошедшего в сон, мы, через распахнутые створки, вышли в светлый холл соседней, «гостевой» половины. Впервые с моего здесь появления. А потом, по новой, левой ветке, в полном молчании уперлись в высокую закрытую дверь. У меня, на тот момент иссяк и запас хладнокровья и фантазии в тщетных потугах угадать цель такой срочности. Так что, самое время — узнать о ней лично… Робкий стук в темное дерево: «Монна Фелиса, можно?» И меня, как пенделем, этой же дверью сзади и наподдало… Вот оно, значит, как…

— Вот ты, какая, Зоя, — начало уже впечатлило. Однако ясности… — Проходи ближе, садись. У меня после дороги ноги затекли. Я их, с твоего позволения… — и чем-то там «б-бульк» под огромным письменным столом. — Чего встала то?! — еще один «пендель».

Я и — отмерла. От немыслимо красных в золотых узорах стен (это, после тошнотного то розового), невыносимо терпких благовоний (после навязчивой приторности) и странно-красивой женщины. Это я, как художница сейчас попыталась (сработал рефлекс). Ведь, если лицо здешней хозяйки «разбирать по частям»: нос картошкой, губы капризно тонкие, глаза — слишком близко. Хотя, при полном «комплекте»… В общем, «подмалёвок весьма удачно доработан». И даже, гладко зачесанные назад темные волосы (напомнившие мне Сусанну), которые оголили, высокие по-мужски залысины, общей картины не портили. Наоборот, предавали ей какое-то «осмысленное величие», в разы увеличив лоб. Что же касается возраста, то и здесь… от тридцати пяти и до… хоб его…

— Куда мне можно… присесть? — замерла уже сбоку от могучего стола.

Монна Фелиса грациозно ткнула пальцем в низкую банкетку рядом:

— Сюда, — и новый изучающий взгляд… Да чтоб их, эти местные платья — и «формы» свои спрятать некуда. — Отчего так волнуешься?

— Я?.. За свою судьбу переживаю. Это ведь здесь — нормально?

— Ну-у, — откинулась дама в кресле и, выдержав паузу, сцепила перед собой, водруженные на боковины руки. — Нормально… И какой ты видишь свою здесь судьбу?

— Пока, в розовых тонах. Может быть, вы мне ее «дорисуете»?

— Дорисую? — усмехнулась монна Фелиса. — А почему бы и нет? Только, для начала, расскажи мне о себе.

— Для начала, о чем? — уточнила и я, в свою очередь.

— Да, откуда ты? — б-бульк.

Я тут же скосилась вниз — на погруженные во внушительную фарфоровую вазу дамские ступни… Ну, надо же, какой «стиль»? А груши с яблоками у нее в чем тогда лежат? В ажурном золоте?

— Я… с северного побережья, — и вновь вперилась ей в глаза. Та, напротив, собственные отвела:

— С северного?.. М-м. Берега, омываемые лазурным Морем радуг. А там сейчас, наверное, не такая нестерпимая жара, — произнесла, даже со вздохом. — Как я жару не люблю… Скажи, Зоя: правду говорят, будто у вас кипарисы выше?

Ну, ничего себе — поворот в беседе:

— Не знаю, монна Фелиса. Я здешние оценить по высоте не успела.

— Да что ты?.. А розы? Я слышала, в одном из прибрежных заповедников с вашей стороны вывели новый сорт — «Ночная красавица». Синие, как камень палатум. Интересно: правда или нет?

— Не знаю. Мне розы не нравятся.

— Неужели? — и вполне искреннее изумление. — А какие цветы тебе нравятся?

— Луговые. В них больше жизни.

— Больше жизни?

— Ну да. Их ведь не поливают каждый день и от сорняков не полют. А они все равно растут. Особенно, маки и тюльпаны. А еще…

— О-ох… Мои ноги, — вдруг, скривилась дама. — Зоя, ты умеешь ступни массировать? — и опять: б-бульк, бульк.

— Не-ет, — вконец ошарашено выдала я.

— Очень жаль… Эта нестерпимая жара и эта ужасная… дорога, — будто задумалась она. — Тогда, знаешь что?.. Иди.

— Куда?

— Назад, к себе.

— А как же…

— Твоя дальнейшая здесь судьба?.. Я ее обязательно решу. Только, дай мне время подумать… Иди, Зоя! — и потянулась рукой к колокольчику на столе…

Ну, я и пошла… Впереди. Пыхтящая от любопытства Марит — сзади. И как она до двери нашей не лопнула?

— Монна Зоя, ну что?

Я же в ответ, лишь скривилась:

— Не знаю.

— Не знаете?.. Так, о чем вы с ней говорили?

— О чем? О кипарисах, цветах, жаре и…

— И-и?

— И… Марит, погоди… — и шлепнулась на кровать…

Нелепость какая-то… Несуразность. Полное отсутствие смысла… Но, ведь, он обязательно должен быть… Моя натренированная зрительная память со странной навязчивостью, возвращалась к этой несчастной вазе. Используемой с явным презреньем… Широкая, как супница, белая ваза, с волнами загнутыми краями… Очень тонкий глянцевый фарфор. А на нем… Что там, сбоку на нем?.. Клеймо мастерской. Ба-бах!!!.. Ну ты, Зоя, и дура! Хотя, теперь я уверена — именно «дурость» меня и спасла…

Когда мне стукнуло тринадцать девических лет, многие мои сверстницы уже вовсю вертели романы. Мужская ж гимназия — только улицу перейди. Находились кавалеры и мне. Да только, ненадолго: часть сразу «выбраковывал» Арс, остальных — я сама, совсем не теми страстями живущая. Но, однажды вышел один инцидент — рядом, в магнолиевой аллейке. Там много тенистых мест, в которых можно просто после занятий болтать. Ну, мы с одноклассницей и болтали. Пока к нам на скамейку не подсели два смельчака в «соседских» гимназических кителях. Скоро завязалась беседа. Да хотя, какие там разговоры, если ухаживающей стороне — ровно по столько, по сколько и нам? Но, в тот день просто «погодной темой» не обошлось:

— А скажи-ка нам, Зоя, что такое: «менархе»[29]? — и шеи навытяжку оба. Видно, вопрос и в правду, важен.

Я в ответ так же важно напыжилась (не хотелось в грязь лицом ударять, раз такой поворот с «погоды»), но воссоздать из «дырявого» гимназического курса данное слово так и не смогла. А вот моя одноклассница, отчего то, вмиг заалелась.

— Я не знаю. Пира, а ты? — и на нее — полный надежды взгляд.

— Нет… Понятия не имею.

— А-а, ну, ладно. Мы тогда… до свиданья, — и в полном разочаровании отчалили…