И начальство, как один человек, перед ним встало, аплодируя изо всех сил — чтобы он не тянул так последнюю, прославленную ноту, за которую вот сейчас лопнет эта старческая жизнь — эти напряженные мышцы шеи, это багровое, задохнувшееся лицо, — но он тянет её, пьянея от своего мастерства, служа ему так же, как своему горю и сознанию победности над этими людьми первого ряда, в военных мундирах. Апофеоз певца, не слушающего аплодисментов, умоляющих его — во имя жизни прекратить сейчас последнюю минуту пения, могущую его погубить.

Как спичка от слоя, её зажигающего, зажглись они — об него, так, как может быть никогда — Большой театр от своего солиста.

Он был почти страшен сейчас, в своем неземном вдохновении, старик–лагерник перед своим начальством. Да, он был страшен, зверь в клетке, бросающий в лицо содержателям зоопарка свое обвинение им, рукоплещущим голосу, попавшему в клетку (им, бессильным изменить что‑либо в стране, превращенной в грандиозный зоопарк, ибо они были лишь служителями зоопарка).

Где ещё искони россиневская "Клевета" прозвучала так, от загубленного клеветой!

Он был свободен сейчас, совершенно свободен, освобожденный до срока под гром рукоплесканий…

Мориц уже второй день не давал Нике работы. Забывал ли? Не желая спросить у Жоржа, она сама себе выдумала дело: списывала цены в подсобном справочнике, сличая их с ценами крайплана. Жорж сердился на Морица, что не достал керосину. Звонили в Управление — там, оказалось, есть керосин — "пришлите за ним!". Ночью все будут сидеть за домино при лампе — над полом, где застойная вода. Торжествовать над волненьем Ники о Морицевой каверне, на которую плюют, потому что она не в их груди. Перемигиваться, стараться, чтобы он проиграл! (Один вечер она была счастлива: Мориц играл спокойно, не петушась, сохраняя достоинство.)

Тяжко ещё было то, что Мориц в беседе с ней брал её тон об игре ("сверху вниз"), употреблял выражение "между делом", а в яви игра была самоцелью и затмевала часы, обещания о здоровье, память о человеке, мучившимся за стеной.

В этой невольной фальши была слабость, куда менее достойная, чем скажи он просто: "Да, я азартен, не могу с собой справиться". Желание приукрасить эту слабость ещё усиливало её.

"Дальше идти по этому пути страданья некуда! — сказала себе Ника. Насильно требовать у человека — достоинства. Надо дать человеку, жить, как он хочет, и посмотреть, как он живёт… А каверна? А что я скажу его жене? Иногда в голове — все мешалось. Его убедительный тон: "Вы просто больны, Ника, ваше недоверие ко мне…" "Неужели он лгал? Или… но если он прав был — значит, она не права?" Этот бой со своей душой подкашивал силы. Полтора года веры Морицу, так давно осмеянной Евгением Евгеньевичем, трезвым и зорким… Она пыталась стать трезвой — сама. Но в чем была трезвость? В вере в него — или в насмешке над его письмами?

Она пыталась себе доказать, что Жорж вовсе не "Тинте" из Гофмана, зловеще впутавшийся в Морицево здоровье, что он "просто" — но как было "просто" объяснить, что он, с первого дня сказавший, что домино не признает и пролежавший все вечера игры — с книгой — вдруг вчера присосался к Морицевой игре? Мечта "посадить на мель Морица"? Разве в этих им нагло выраженных и нагло покинутых утверждениях не было чего‑то гофмановского, гоголевского? Издевательского, необъяснимого? Этот человек, невзлюбивший и тайно возненавидевший Морица, упрочившийся в бараке и на стройке, — разве это не было страницей Гофмана? И в этом ей надо жить!

Он! устает от нее — когда бы она рада каждую пылинку с него…

Он не обедал.

— Компот вам готов, — сказала она, подвигая ему тарелку супа и покрытое тарелкрй второе и открывая мисочку с компотом.

— Я вижу, — раздраженно отвечал Мориц.

Почему ничего нельзя с собой сделать — в ответ на такой тон? Сразу — клубок в горле… Матвей оказался добрей Морица (впрочем, это, может быть, действовал приказ Морица — не грубить ей). Он взял топор и поднял половицу: под ней воды не было: какая гора с плеч!

Но прораб, которого Мориц просил прислать рабочих прокопать канаву, отвести от барака воду, не слал их. Снег все идёт. Вода под крыльцом опять скапливается. Получасовая работа Матвея спасла бы дело. К приходу Морица барак будет опять на воде. И все‑таки ещё раз обратиться к Морицу у нее нет сил. Услышать его "Я слыхал"… и, может быть — "Я же не могу бросить все дела и этим заняться!". Увидать ещё раз сухой блеск его глаз, больных и перемогающихся (так же блестели глаза её брата шесть лет назад!). — Нет!..

На другой день Мориц после ужина сел играть в домино. Не одну партию и не две, а уж без счета, не прилегши и на полчасика, как умоляла Ника. По–английски привычное "Не ляжете? Совсем?" пылало у Ники на сердце и тлело на языке. Но она заставила себя промолчать: он же знает, как ей сейчас тяжело, так — о чем же? И о чем он писал: "Постараюсь разрядить исключения. Увидите, не злоупотреблю Вашим терпением. Буду держать режим". Так он — безнадёжен? Наслаждается игрой в домино в дыму, зная, что она (как и жена, дома) мучается о каверне? По их сердцам ведёт н о ж?..

Надо только осознать это крепко и дотерпеть до того часа, когда больше нечем терпеть… Она ведь знает себя — в прошлом (с Глебом, с Андреем)— оно станет будущим: она боится себя. Она же знает, что будет миг, когда она, не подымавшая глаз, их подымет — все выговорит — это будет прощальный взгляд. Слова будут — в прошлом (вот сейчас ещё — "прошлое"…). Морицев взгляд будет в ответ одним голым стыдом (равным — бесстыдству!). (Значит, совсем в глубине он не ценит её веры в него. Не стыдится стыда. Перестает (это будет — тогда!) быть Морицем! Тем, о ком поэму и повесть… О чем — их тяжкие отношения. Миг тот будет, в конечном счете, мигом цинического спокойствия: "Ты мне — никто. Я тебе ничем не обязан. Что мог — дал. Ты мне — не мать (моя мать — умерла)". "Это был — не мой сын!" — скажет в тот миг та, что в повести звалась Никой. А что в этот миг жизнь померкнет — не важно будет, в сущности, никому.

И тогда пусть — переброска. Или его внезапное назначение куда‑то, потому что нет устойчивой жизни в лагерях. Её, по крайней мере, жизнь в заключении подвластна законам бреда. Но двойной верёвкой жизнь её прикрепилась тут — к чужому ей человеку, от него мучаться, от его раздражения! в полной неразберихе чувств, забот, объяснений… что это все, как не бред?

И ещё — возмездие, закон: она искусилась Морицем, она преступила — душевно! — данный ею обет… Годы и годы отсекая личные чувства, раз осужденные ею для себя.

Что из того, что никогда бы не пошла на близость, — оттого ли, что тот обет, оттого ли, что не любит, от гордости? Какое‑то сумасшедшее веретено! Душа точно полна эфиру! Легкие — не воздуху, кислороду!

Глядела на дверь: войдёт. Матвей пришел с вестью, что его — к начальнику Управления. Он вскочил и пошел. Ника знала, о чем! Этап и "бронь". Он же подал заявление о ней! Независимо от результата — с п а с и б о! За то, что спешит о её судьбе. Она смотрела на дверь, чтоб не пропустить ни секунды его лица — ещё на пороге понять! Молча, она скажет ему взглядом: "Знаю, не удалось! Не волнуйтесь! Мне настолько важнее, что вы для меня делали сегодня, — чем… Вы не услышите от меня ни одной жалобы. Все приму, со всем справлюсь. Ты, со щитом или ты на щите, — мне одинаково дорог!!!"

Трудно ей было простить жизни, что, когда она на несколько минут вышла из комнаты — Мориц вошёл. Она не увидела его входящим. Он был на щите: распоряжение начальника лагерного строительства, с подписью его заместителя.

Ника была так счастлива, что от застенчивости (не показать счастья!) сморозила глупость о "заместитель начальнике". Тон её был вполне прозаичен. И тоном умученно-прозаическим победитель ответил: "Этого я не мог! Я не знаю, чего вы от меня хотите!"