— А со мной не было тяжело? — говорит, глотнув, чтоб удержать слезы, Ника.

Она откидывает со лба пушистую, цвета спелой ржи, его прядь, и улыбается, и не слышит ответа. Ей причудился голос Ирины, поющий "Васильки — глаза твои…".

В тот же день она выносит разговор с Сусанной и Таней. Сдружась, женщина и девочка напали на нее объединенным фронтом: об этом же говорят — Феодосия, Старый Крым, все Друзья, — что Ника, слепая? Глухая? Что терпит в доме эту Анну. Анна — это погибель для Андрея Павловича, она злая, Жадная! Она его вообще не любит, это просто расчет, он же богатый… Она совсем перестала стесняться, она вчера взяла полосу любимой Никиной шелковой материи и повесила у себя на стене. Таня худеет, не спит, больше не может!

— А как я могу? — улыбается Ника. — Учитесь, Танечка… Так я — глупая, по–вашему? Ну и дочка у меня… И не стыдно ей? А я‑то думала, что Таня меня понимает… Я, Сусанночка, вчера подарила Анне Васильевне ту бархатную материю, в узкую полоску, сине–зеленую, мою любимую, мне её ещё муж купил, при Алёше… Говорю, чтобы вы знали, что она все имеет — по праву! А за сообщенье о шелке — спасибо, я его ей подарю, я не знала, что он ей нравится!

У нас с ней похожие вкусы…

Она обнимает их обеих за плечи и поворачивает с ними к дому.

Узкое цыганское лицо Сусанны пылает, темные волосы треплет ветер, сраженье проиграно. Таня гордо подняла головку (с картины Грёза!). Нет, в этом она не понимает Нику, ни Андрея Павловича, зато они с Сусанной отлично поняли Анну, они оба — Андрей и Ника — игрушки в её руках! Это вовсе не "колдунья", как романтически сказала о ней Ника, — это низкая аферистка, вот кто она.

Отмахнув это как муху, расставшись с ними, Ника шла по i аллее — прочь от дома, к могиле Сильвии. Её тянуло сюда, к единственному месту, где было и теперь единение её с Андреем — (Андрей очень любил сестру и не мог её позабыть…) Шла и думала: люди в людской, совсем её не понимающие, стали неровны к ней: то неуловимо небрежны, то — подчеркнуто к ней заботливы, ей сочувствуя, как покинутой фаворитке. Терзания шли отовсюду: и от друзей, и от простого люда, и из любимых аллей Андрея, из каждой комнаты дома. Только старший больной брат Андрея не мучал: впервые недавно надолго приехав домой, он увидел Нику и, находя её красивой и прекрасно воспитанной (Анна уже чуть начинала стареть, ей было тридцать два года, а Ника была в расцвете, и вообще Анна была не в его вкусе, они всегда с братом расходились во вкусах, но он никогда не входил в его дела), он просто любил, куря свою трубку, глядеть на Нику, и, выпуская дым, сверкнув зубами смуглого стареющего лица, вдруг улыбаясь. Улыбка эта кого‑то напоминала Нике — может быть, умершего брата? Как глаза его радовались. Ей было почти двадцать пять — да, она расцвела. Мэри могла привлечь тонкого ценителя, Ника — "годилась" любому. Старичок–пианист, немец, не сводил с нее глаз.

Что, рядом с человеком, "именье"? Беднось и труд? (Как смели они так думать об Анне!) Только Мэри понимала, сказавшая: "Богатство — это очень приятно, но это же не имеет никакого значения!" (и ушла утешаться в тетрадку стихов). Только Мэри добро об Анне сказала: "Она умная и, наверное, благородная, но ведь она его — непременно бросит…" Как обвинительный акт был рокот её "р".

Ника попробовала заговорить с Андреем о своем отъезде:

— Я перееду в Феодосию, буду давать уроки по языкам, а пока устроюсь — не буду вульгарно горда, я от вас возьму помощь, не беспокойтесь… Мне все равно, что скажут, вы мне — родной, этим все сказано.

Он прерывал. Она умоляюще продолжала:

— Мне будет весело зарабатывать, как тогда, в народной читальне, куда ко мне забрела Анна…

— Вы меня доведёте, Ника, — сказал он, — что я от всех уеду, я уже думал об этом, у меня тоже уже нет сил больше! Вы обещали мне быть другом, как вы смеете мне говорить такое? О каких‑то ваших уроках, пока я жив?

Весь вспыхнув, весь, как натянутая струна, он повторил её слова, когда‑то ею сказанные в споре кому‑то:

— Vous n’etes pas genereux…[31]

И она осталась. Так прочно, точно ей тут — умирать…

В другой раз он застал её в слезах: какая‑то прозрачная обида — от прислуги. Он сжал её голову, целуя глаза, которые она отводила, отбиваясь от его ласки:

— Хотите, я расстанусть с ними со всеми? До одного человека! Заплачу неустойку арендатору, изменю все вокруг вас! Скажите одно слово, и если это вас хоть сколько-нибудь облегчит…

Но она уже успокоилась:

— Зачем вредить людям? Простите мне эту слабость, прошло! Вот Анна это все не замечает, она проходит мимо. Лучше мне скажите: хороша моя сестричка Мэри?

— Прелестна… — отвечал он, — но только что мне с ними со всеми делать? Это уж начинает мучить Анну, она очень ревнива…

— Увезу их с собой в Коктебель — Таню, Сусанну… Простите, я не уеду, пока вы сможете без меня…

Лето цвело. Целые дни привозили с полей "скопщину", и так как молодой хозяин, зная положение в стране, не относился серьезно "собственнически" к хозяйству, то лишь затем, чтобы со своим новым управляющим не ударить в грязь лицом перед матерью, все выполнялось, что было положено, — как будто бы играли пьесу, но ей будет скоро конец.

Урожай был небывалым, зерно ссыпать было некуда, а его все везли и везли — отдавали зерно тому, кто хотел взять, — без счету. Этому помогала и революционность старой хозяйки. В людской дивились происходящему. Там такое не одобрялось. "Скопщину" встречали хохотом. Д’Артаньян, идя принимать зерно, строил невероятные рожи, на что был мастер.

Смеху, несмотря на трагичность взаимоотношений, было столько, что это была стихия. Несколько остроумий, отталкиваясь, создавали фейерверк. Ника отдыхала в нем, будто купалась в Оке. Сидя рядом с Анной, она держала её руку и ей улыбалась. Это успокаивало сомнения д’Артаньяна. Шли гулять по аллее вместе, Андрея отзывали на скотный двор, к коню, или его звала мать, Таня молча шла рядом, она не выносила Анну, и все горячела в обиде за Нику. И — что было уже совсем чудом — обида, растя, перерождала её увлечение Андреем Павловичем, она все более гордо с ним обходилась, что в её семнадцать лет было прелестно, он подразнивал её, она в ответ была обаятельно–ядовита. Все замечали, как день ото дня она под влиянием Ники умнела. Скоро и ей настанет черед быть объектом для увлечения многих…

Дом утопал в плодах и розах, овощи и те в то лето вырастали немыслимые по размеру и качеству. Отрадное было оазисом в степи.

В эту степь выезжала иногда с Андреем Анна. Она ездила превосходно. Превосходство и здесь над Никой было явное, та оставалась стоять у конца главной аллеи, с улыбкой следя, как они медленно уменьшаются в зрении и, наконец, исчезают: есть ещё? нет? есть, будто бы… нет, их нету — только серебристая дымка зыблется по горизонту — миражом.

Близится день рождения Ники, её двадцатипятилетие.

Прощаясь с Мэри, она обещала ей когда‑нибудь провести с ней в Коктебеле хоть день. Разорвать заколдованный круг. Долг был — (для них) — остаться, долг для себя был— уезжать. Надо было исчезнуть, тем дав ему возможность з абывать её, её физически не видя. Может быть, его просьбу остаться — уж больше не надо слушать…

В тот же день Ника встретила в саду Анну.

— Видя вас, — сказала, взяв её руку, Анна, — я вспомнила рассказ Тургенева, кончившийся так: "Дура", — проскрежетал кто‑то сзади. "Святая", — донеслось откуда‑то в ответ"…

Ника сжала её руку, но странно! — не почувствовала того, что обычно бессильно вело её в руки Анны. После Коктебеля в ней появлялось что-|о новое. Это сейчас же почуяла Анна.

— Что с вами? — спросила она. — Я к вам не изменилась…