Ника тесно, грудь к груди с Андреем, говорила:
— Андрей, она лучше меня! Я не вхожу к Глебу из‑за страха заразить вас и Сережу. Как тот врач и тот священник. Все боятся сыпного тифа, само слово страшное. А она ничего не боится… Но это ещё не все! Я сделала страшную вешь: когда я узнала, что у него худые подошвы — тех самых башмаков, в которых он со мной встретился на катке, на которых он мчался со мной — в "только утро любви хорошо" — он с них снял коньки, это были его единственные ботинки, — вы решили отдать ему ваши охотничьи болотные сапоги, дорогие. А я, зная, что вот–вот снова нечем будет жить, ваше усиленное питанье… — я сказала вам, что они на него не налезут. Это была неправда, он может носить тридцать девятый размер, у него высокий рост, но маленькая нога… И он теперь, может быть, потому умирает, что простудился на тех подошвах! Сыпной тиф он, может быть, и вынес, но сыпной тиф и воспаление легких…
Лицо Андрея было темно, в судороге ответного за Глеба мученья. Но ещё больше было мученье за нее.
— Ника, — сказал он, — он умирает от сыпного тифа, это — картина тифа. Он же почти не кашляет и не жалуется на грудь.
Он крепко обнял её, защищая от нее самой.
— Вы не виноваты. Но если он встанет, он встанет прямо в этих сапогах. Пусть он даже сейчас их увидит! Может быть, он хоть немного им порадуется!
И Андрей, выдернув из глубины шкафа высокие, "богатые" сапоги, понес их Глебу. "
— Нет! — властно крикнула Ника. — Вы туда не пойдете… я не пущу вас! Чтобы ещё вы у меня на глазах умерли — нет! Только издалека!
Она вошла в бывшую мастерскую, где все ещё стоял мольберт и где лежал Глеб, позвала его. Тот откликнулся. Андрей ласково спросил, как он себя чувствует, и, стоя на пороге, сказал, что нашел свои сапоги — это его, Глеба, теперь, он их сразу наденет, как встанет.
Кажется, Глеб понял, сказал что‑то, — должно быть, поблагодарил. Ника в соседней комнате плакала, упав на колени перед пустой постелью Андрея, лицом в одеяло, чтоб не услышали. Если б Андрей знал, когда, шесть лет назад, в Женеве, Глеб и Ника целый вечер ходили искать ушедшего с угла, где стоял, горбатого нищего, чтобы дать ему больше, чем дали (серебряную монету, когда могли — золотой)… и не нашли его, пропал — если бы знал Андрей, что когда‑нибудь Ника с другим будет стараться загладить свою вину перед ним, как они перед тем нищим. Что он, он, Глеб, её Глеб, будет болеть тяжелым воспалением легких — потому, что она, бережа для другого, — спрятала сапоги, которые были нужны ему, могли спасти его, спрятала их от него… Оставит его в проношенных, тех самых, коньковых, с которых рукой нищеты он сам отвинтит коньки, — чтоб надеть… Значит, любовь к одному с отказом от всех, не нужна, грешна, страшна, отвратительна… Значит, христиане правы, не язычники! Значит, и её любовь к Андрею, её служенье ему — грех, не надо принадлежать одному и ему одному служить, надо служить всем, как служит сестра милосердия.
Ночью Ирина позвала Нику пощупать пульс Глеба. Пульс падал. Глеб лежал такой, как на его восьмилетней фотографии (её не видала Ирина, она осталась у Ники в Москве). Чистое, детское, очень маленькое лицо, несмотря на остроту черт напоминавшее отрока Сергия Радонежского, глядящего на виденье на картине Нестерова. Завесившись простыней, Ника положила земной поклон у его изголовья. Веки дрогнули, синие глаза на миг приоткрылись, огромные.
— Что такое? — сказал он.
— Ничего, ничего, Глебушка, это Ника пришла…
— Ника? Какая Ника? — спросил он.
На его голове мешок со льдом, окутанный белой тряпкой, Делал его лицо ещё меньше. Ника вышла на цыпочках, в слезах. Андрей спал. Она легла, тихо, рядом, и, еле обняв его, Мысленно стала просить у него прощенья за то, что она сделает. Должна сделать… Сердце билось тоской. Она знала, что он скорее убил бы её, чем — допустить ещё раз в её жизни эту муку уже раз ею испытанную, когда умирал Алёша. Но ведь выхода не было: пришел её час действовать. Может быть, Бог услышит её! Идти на коленях. Тогда (перед Алёшиной смертью) она же не знала, к кому она идёт, зачем на коленях! Теперь она знает: в церковь. Тогда она шла в пустоту (вокруг дачи).
Когда рассвело, она тихо встала, оделась и вышла. Наташа спала, Микишка ушел. Было пасмурно. Земля отсырела, туман рассеивался. Звонили к обедне. Люди шли в церковь.
Ника вздохнула, смиряя сердцебиенье, стала на колени — и пошла. Идти было трудно — кроме сырой земли, юбка–клёш, черная, шерстяная, запутывалась вокруг колен, скоро набухла от полужидкой грязи. Она шла по камням. Очень скоро заболели колени. Стучало сердце, и был дикий страх — собак: если кинутся на нее — что делать? И страх, что вдруг — Андрею скажут! И он придет — и что будет тогда? Он прикажет ей встать, а она ведь встать не может, пока не дойдёт до церкви!
Тогда (от этого она зажмуривалась, потому что умереть было бы легче) — тогда, может быть, он встанет рядом на колени — и пойдет с ней рядом? (Где ты, Кайя, там и я, Кай)…
Или эти идиотские тупомордые прапорщики, замучившие работой её второго мужа, повелят схватить её "за беспорядок"…
Как глядят на нее прохожие — она не видела, шла, опустив голову. Как и тогда, перед смертью Алёши, помогала боль ног.
Она заставила себя выйти на главную улицу — и дошла часть пути — по ней.
Когда она подползла к церкви, народ расступился. Зашептались. И, как в первый раз — никто (спасибо, спасибо, милые, чудные люди, не посягнувшие, уважавшие нелепость её поступка!) не остановил, не спросил, не вмешался. Она вошла на камень плит с трудом, потому что вдруг обессилела. Вставая, она еле разогнула ноги в коленях, и тяжелая, в жидкой грязи юбка облепила её.
Постояла, помолилась, расправляя внизу тяжесть комков грязи, в которые обратилась юбка. Затем она попросила Бога оставить Глебу жизнь.
И, разрешив себе идти назад — просто, она пошла прочь из церкви — медленно, насколько позволяла боль ног.
Сенсация, должно быть, облетела городок: "У ней муж умирает. Да не муж он, не муж он ей, у того мужа другая жена, живут всем скопом!.. Ага! Как хлысты!" "Видишь, женщина убивается…" — стыдил кто‑то в ответ. И одна из таких женщин, знавшая Нику, пришла проведать её. Ника лежала, была приветлива, не ответила на утешенья ничего. Отмытые колени были в ранах, плоских и красных, болели. Позднее началось нагноение.
Андрей спал, когда Ника вошла. Как она благодарила Судьбу! Ей удалось незаметно помыться, спрятать юбку. И только когда он проснулся и, как всегда, потянулся к ней со все так же бессильным к выражению — "Как я люблю тебя…" — она, тихонечко присев возле него, головой о его грудь, не глядя и не давая ему оторвать лицо в его взгляд, рассказала.
Полуостановившийся взгляд, гневный, страдающий, синих глаз.
— Этого, помните, Ника, этого я вам не прощу! Хуже этой измены — за моей спиной сделать такое — уже не будет! Если б вы за меня сделали это — я бы убил вас.
Но она уже улыбалась, сжимая его руки. Какое счастье, что не случилось (самое страшное, рок пощадил её…), чтоб Андрей из‑за угла выехал на своем англо–нормане…
Глеб умер на другой день, 6 февраля 1919 года. Умер он тихо, не дожив до кризиса. Все складывал пальцы — крестом.
Но весь мрак, окружавший кольцом эту светлую душу, им в конце жизни поборотый, обступил дом. Все шло — "не как у людей". Дикая по шумности погода, дьявольский ветер рвал голые ветки, священник наотрез отказался хоронить на соборном кладбище — тифозного. Пришедшие с дезинфекцией делали её по–дикарски и грубо, портя картины и стены, поливая все из кишки. Инночка кричала. Сережа не вылезал из‑за шкафа, и мать стыдила его за бесчувствие. Он не плакал и не спрашивал ничего. Только вечером на другой день, такой много- и тонкоречивый, сказал, ни на кого не глядя:
