Только сейчас я заметил лежащий рядом с Татэ короткий меч. Накадзо же опирался на длинный, положенный ему по рангу, син-гунто. Клинки обоих были перепачканы медленно испарающимся чёрным ихором, заменявшим каии кровь.

— Он никогда не доверял мне, — произнёс я, сам не зная, к чему, — но всё же… Вы знаете, как его звали? — спросил я у Накадзо. — А то всё Татэ-сан, да Татэ-сан… Надо же что-то на могиле написать.

— Так и напишем, Татэ, — ответил Накадзо. — Это было его единственным именем долгие годы. И другого я просто не знаю… — Он как-то беспомощно развёл руками.

— Идёмте к отряду, Накадзо-сан, — предложил я. — Юримару мёртв — я удостоверился.

— Пока рано, Руднев-сан, — покачал головой тот. — Это победа Ютаро, пусть юноша насладится ей сполна. А завтра мы с вами снова покажемся.

— Как скажете, Накадзо-тайса, как скажете.

Во второй раз возвращаться в один коллектив это как-то странно. Это вызвало у меня смутные ощущения. Тем более, что радовались все не мне, а Накадзо, которого столько времени считали мёртвым. Я же шёл так — небольшим довеском к нему.

Собственно, я не особенно выпячивал свои подвиги, ведь с одной стороны они были бесспорны, с другой же вызывали слишком много вопросов. Как-то не очень хотелось, чтобы кто бы то ни было, кроме Накадзо, знал, что я был шпионом Юримару, а секрет его уничтожения мне подсказала демоническая женщина Кагэро. Поэтому и старался оставаться в тени.

Конечно, мне, как и всем бойцам отряда, досталась своя доля победных лавров. Прошло всего несколько дней, как всех нас вызвали на аудиенцию к божественной особе микадо.

Непосредственно перед аудиенцией всем нам в кратчайшие сроки пошили новую парадную форму. При этом каждому бойцу, кроме меня, конечно, присвоили очередное воинское звание. Именно поэтому всем новая форма и понадобилась, да и не было ни у кого из нас парадного обмундирования. Для меня пошили обычную форму старшего офицера японской армии без каких-либо знаков различия, и меча мне по протоколу не полагалось.

Вечером, непосредственно перед аудиенцией, к нам явились несколько чиновников императорского двора. Они долго и напыщенно вещали о правилах поведения, допустимом и недопустимом и прочем, прочем, прочем… При этом нас они не слушали, смотрели свысока, как будто мы были должны им по гроб жизни за сам их визит и бесценные наставления. Мы молча слушали их, делая вид, что внимаем со всей прилежностью, какую только смогли изобразить.

Когда они ушли, оставив нас, наконец, в покое, мы все вздохнули с облегчением. Лично мне стоило известных усилий не рассмеяться, выслушивая этих надутых индюков, одетых в гвардейские мундиры и при длинных мечах. Подобные им меня всегда раздражали, особенно если облачались в парадную форму, носить которую, как я считал, они не имели никакого права.

— Терпеть таких не могу, — буркнула Марина. — Чиновники не должны носить гвардейские мундиры. Они бы ещё броню нацепили.

— И пулемёты похватали, — поддержал я её, чтобы немного разрядить обстановку дурацкой шуткой.

— Славно бы они выглядели в доспехе бронегвардии и с пулемётами, — прыснула в кулак Готон.

Все остальные, видимо, представили себе чиновников в таком виде и рассмеялись.

— Завтра, — заметил, отсмеявшись Накадзо, — нам придётся очень много общаться с такими чиновниками.

— Значит, — сказал Ютаро, — сегодня можно считать тренировкой перед завтрашним визитом в императорский дворец.

Мы разошлись по комнатам, но по дороге меня перехватила Марина.

— Погоди, Пантелеймон, — произнесла она по-русски. — Я хотела сказать тебе, что рада твоему возвращению.

— Ты ведь хотела сама прикончить меня, — брякнул я, не подумав.

— Вот никак не могу понять, — задумчиво протянула она, словно подбирая полузабытые русские слова, — ты всегда был таким дурнем или стал им уже после того, как в Революцию подался?

— Ммммм..? — только и смог протянуть я, действительно, выглядя сейчас именно как дурень.

— Ты чего мычишь? — Казалось, Марина сейчас треснет меня кулаком в ухо. — Почему ты так реагируешь на мои слова? Я ведь, и правда, рада была увидеть тебя живым. Пока ты рот не открыл.

— Прости, Марина, — протянул я, тщательно подбирая каждое слово, — я, наверное, слишком привык, что ты хочешь прикончить меня. И никаких иных чувств ко мне не испытываешь.

— А ты, Пантелеймон? — спросила у меня Марина. — Какие чувства ты испытываешь ко мне?

Этот вопрос меня не просто поставил в тупик, он меня из колеи выбил. Я замер, как громом поражённый, глупо хлопая глазами. Несколько раз глубоко вздохнул, успокаивая глухо ухающее сердце, шум крови в ушах и прочие признаки почти что юношеского волнения. А ведь я уже стоял в таком же состоянии перед ней, ещё в гимназии, убеждая себя, что признаться девушке в любви не так сложно. Всего три слова. Ну, и конечно букетик протянуть.

— Я как-то не думал о них, Марина, — ответил я. — Не до того было… Юримару, контрразведчики, тренировки, потом вовсе война грянула…

— А если сейчас подумать? — ехидно заметила Марина.

— Вот так — прямо сейчас, — вздохнул я. — Может, не стоит обсуждать такие вопросы посреди коридора.

— Предлагаешь отправиться к тебе в комнату, — совершенно без вопросительных интонаций произнесла Марина. — Идём, только на перспективу закончить вечер в постели со мной и не надейся.

— И в мыслях не держал! — даже возмутился я. — Я ведь…

— Прекрати, Пантелеймон, — остановила меня она. — Наверное, я слишком огрубела за эти годы, юмор у меня стал казарменным.

— Никогда бы не подумал, — усмехнулся я, — что утончённая Марина Киришкина, кто лучше всех танцует вальс в гимназии, за которой кавалеры выстраиваются в очередь на танец и устраивают кулачные бои…

— Прекрати, сказала! — вспыхнула она. — А то в ухо дам!

Я рассмеялся от души. Давно так не хохотал. Пришлось даже остановиться, потому что меня согнуло пополам, и я придерживался рукой за стену.

— Сейчас точно в ухо дам! — вскричала Марина.

От этого меня только что на колени не уронило. Я начал хватать воздух, как рыба, и пока не отдышался, идти никуда не представлялось возможным. Марина всё это время стояла надо мной и глядела с укором, только во многом укор этот был наигранным. Отсмеявшись, я попросил у неё прощения.

— Идём, Марина, — сказал я. — У нас не слишком много времени, надо ещё выспаться перед завтрашней аудиенцией. — И, поняв, что прозвучали мои слова крайне двусмысленно, добавил: — Кровать у меня, кстати, односпальная.

— Да хватит уже! — Только сейчас я заметил, что Марина сильно покраснела. — Заладил, как пластинка заевшая, одно и то же, одно и то же.

— Ладно, ладно, — замахал я руками, — прекратил уже.

Тем временем мы добрались до моей комнаты, благо, новое место нашей дислокации было куда меньше театра. Больше пяти минут на дорогу по коридорам тратить не приходилось.

В моей комнате, как ни странно, царил почти идеальный порядок. Я ведь долго отсутствовал, а по возвращении слишком мало времени проводил в ней, чтобы навести привычный мне хаос.

Я усадил Марину на заправленную кровать, сам же уселся на единственный стул, развернув его спинкой вперёд.

— Ну что, надумал что-нибудь интересное? — поинтересовалась Марина.

— Думал, надумал, — пробурчал я, — передумал, обдумал. — Я вздохнул. — На самом деле, будь твоя воля, ты бы пристрелила меня ещё тогда, в октябре, при первой нашей встрече. Я видел, что ты ненавидела меня, всей душой. Потом просто не доверяла, ведь я стал таким же изгнанником, как и ты. А что теперь? Я не понимаю, как ты относишься ко мне теперь…

— Ты всегда уходишь от вопроса, Пантелеймон? — стояла на своём Марина. — Я спрашивала о твоих чувствах ко мне, а не наоборот!

— Я не могу разобраться в них, — я хлопнул ладонями по спинке стула, — потому и говорю о твоих. Своих я просто понять не могу…