Лён оторвался от документа, волосы его едва не встали дыбом от ужаса, который сквозил из этих строк. Бедная простодушная Пипиха, опять тебя занесло в людскую грязь и мерзость! Здесь царит чудовищная атмосфера средневековья, и надо же было ей явиться в это мрачное палаческое гнездо! Бедная, она думала найти ещё одну эльфийку! Наверно, тосковала по своему племени. Как жаль, что она так внезапно и необъяснимо покинула Лёна, а он хотел у неё спросить про Джавайн! Ведь печальная песня на эльфийском языке, память о котором осталась в Лёне после погружения в историю Гедрикса, говорила о том, что Пипиха знала про Джавайн.

Приглушённый стенами и тяжёлыми портьерами, донёсся из окна звук колокола — долгий, заунывный и тягучий. Это отмечали полночный час, начиная с которого выходить на улицу запрещалось, чтобы ночные кровососы не загрызли. Нарушившему приказ дорога в пыточные подземелья.

Он вспомнил вдруг: Сияр! Забыл же про Сияра! Лунный жеребец вторые сутки стоит в тёмном стойле!

Теперь никакие приказы и никакие угрозы не могли его остановить — Лён сотворил себе завесу незаметности и выскользнул из библиотечного пристроя.

Он не боялся ничего — ни ночных кровососов, ни чёрной стражи. Одних его способностей было более чем достаточно, чтобы избежать любой опасности, не говоря уже о помощи Перстня, который делал своего обладателя поистине неуязвимым. Он остановился и вдохнул свежий ночной воздух, подняв глаза к безоблачному небу, светящемуся миллиардом звёзд, но не было привычной луны на этом фоне, поэтому темнота вокруг казалась тягучей и липкой. Лён сделал шаг, нащупывая туфлями дорожку. Справа возвышалась благоухающая пирамида кипариса, росшего возле двери, от него начиналась кипарисовая аллея, окружающая библиотечный пристрой — это был самый край окультуренной парковой зоны, а далее уже виднелась неясная тьма дубравы, шумящей морем листьев.

Ночь была чудна, в ней сливались запахи всех трав и всех цветов — как будто невидимой рекой несло и смешивало запахи живой природы, которые молодой волшебник любил всей душой, и которые ему неизменно говорили о Селембрис.

Он ещё вдыхал ночные ароматы, как спиной почувствовал бесшумное движение. Стремительно обернувшись, Лён увидел, как от стены здания, из-за кипарисов метнулась крупная чёрная тень — нечто похожее не то на стог, не то на шатёр. Эта штука с дробным звуком резво пронеслась к дубраве и исчезла в темноте.

Вот так раз! Значит, разговоры про ночных охотников вовсе не суеверие! Кто-то поджидал Лёна прямо у двери! Он и выйти не успел, как сделался мишенью ночной твари! Хорошо ещё, что позаботился сразу накинуть на себя завесу, а то бы в движении сразу выдал себя!

Лён вернулся к стене и осторожно, постоянно оглядываясь, направился в обход в сторону хозяйственных построек. Ему надо было отыскать конюшни, чтобы выпустить жеребца погулять, и до рассвета вернуть его обратно. И так следует поступать всякую ночь. Самое умное было вообще не приводить сюда Сияра, а явиться скромно, пешочком — тогда не было бы лишних проблем. Отпустить надо было жеребца до времени на свободу — летал бы он себе ночами под безлунным небом, а не стоял бы в тёмной конюшне!

— Я здесь, — тихо позвал Лёна лунный жеребец из одного стойла, где его скрывала сплошная темнота. Умный конь терпеливо переносил неволю и только есть не мог — сено так и осталось перед ним нетронутым.

— Хоть бы травки пощипать, — признался Сияр, встречая хозяина нежным лобзанием. — Плохо без лунного света.

Лён вдруг осознал, какие лишения терпит дивоярский жеребец по его милости, а он за два дня даже ни разу не наведался к нему! Волшебник открыл задвижку и тихо вывел своего коня. Остальные лошади слегка заволновались при виде незнакомого человека, но умный жеребец что-то им сказал по-своему, и в конюшне снова воцарилась тишина.

— Сияр, вон там дубрава, — сказал Лён на ухо своему верному другу. — Пройди под деревьями, только опасайся ночных хищников, а там взлетай и лети подальше, чтобы здесь тебя не заметили. Будь осторожен — здесь опасно.

Лунный конь кивнул и белой тенью скользнул к дубраве, скрывшись в темноте. Как глупо иметь такой старый лес под самым боком! Ведь где прятаться нечисти, как не в этом месте! Он же видел, как среди деревьев скрылась та чёрная штука! Как бы с Сияром чего не приключилось. Но потом вдруг успокоился: лунный жеребец многое повидал на белом свете и во многих передрягах побывал — он сумеет за себя постоять.

Уже подходя к библиотечному пристрою, Лён услышал слабый стук копыт — шло не менее трёх лошадей. Догадавшись, что попал на путь ночной стражи, он прижался к стене и надеялся, что кипарисы его скроют. Трое всадников на лошадях, чьи копыта были обёрнуты материей, безмолвно ехали по садовой аллее. Минуя Лёна, притаившегося за кипарисами, один из всадников наклонился в его сторону, словно что-то разглядывал. Он сказал двоим другим, и направил коня к стене прямо по цветам. Но оттуда лишь с шумным порханием взлетела светлая сова. Всадники успокоились и двинули дальше.

— Что-то тут не так, — сказал ему Лавар Ксиндара, встретившись со своим товарищем в укромном месте.

— Тут всё не так, — ответил Лён, зевая. Он спутал день с ночью и теперь никак не мог войти в нормальный режим.

Лавар тоже выглядел неважно — лицо чуть бледное, под глазами тёмные круги.

— Третью ночь в дозоре, — буркнул он в ответ, когда приятель его спросил, отчего у Ксиндары такое мятое лицо. — Три раза дежурил у дворца, а завтра пойду в город. Потом дадут два дня отдыха и поставят в дневную смену. Тут, знаешь, свои порядки. Полагается три ночи работать, потом отдых три дня, а потом дневная смена. Но местные аристократы, чёрт бы их подрал, та и норовят спихнуть на новичка свою работу! И то сказать, ведь под намордником не видно, кто в дозоре! А ты чего такой бледный, дивоярец?

— Не выспался, — честно признался тот. — Сижу над хрониками третью ночь, пока Кореспио шатается где-то. Днём-то не больно пошаришь по его библиотеке.

— А это не ты позапрошлой ночью мотался по садам? — с подозрением спросил Ксиндара.

— А тебя уж профессиональная ревность заела! — засмеялся Лён. — Тебе-то что! Ты здесь собираешься остаться?

— Ой, нет, конечно! — пришёл в себя Ксиндара, проводя ладонью по лицу, словно снимая наваждение. — Просто видел что-то, когда обходил в составе тройки твой корпус. Какая-то тень мелькнула ростом с человека. Я думал, это кому-нибудь из прислуги тошно стало — они, знаешь, тут дуреют от страха. И знает, что нельзя, а вот ведь — лезет! Вчера двоих поймали.

— И куда их?

— В каземат, конечно. Будут допрашивать.

— На предмет оцарапания ночными кровопийцами? — спросил Лён, враз утратив веселье — надо же, оказывается, все серьёзно! За ночные шатания действительно можно угодить в объятия палача — и за что? За безотчётное ночное беспокойство?

— Нельзя, — значительно шевельнув бровями, отвечал Ксиндара. — Таков порядок.

— Послушай, Лавар, — озабоченно сказал Лён, — Мне надо до зарезу выходить ночами. Ничего не могу поделать — Сияра нужно выпускать полетать, а то он чахнет без того.

— Хорошо, что предупредил, — назидательно поднял палец приятель. — А то, знаешь, у камарингов ведь разговор простой: если чего не больно разберут, так сразу ножичком метнут или стрелой!

— По-моему, они вовсе не на нечисть ночную ведут охоту, а на людей, — пробормотал, зевая, Лён.

— И мне так кажется, — тоже зевая, согласился друг, — Ладно, пойду в казарму — жрать да спать, а то ночью опять на смену.

— А, да! — ещё на минуту задержал своего уставшего приятеля учёный-маркиз. — Скажи, Ксиндара, а отчего короля Киарана зовут Железной Пяткой?

— Пятка у него железная — вот что, — ответил Ксиндара, раздирая рот в зевке.

Хорошо, что никому не приходилось объяснять, почему он предпочитает днём спать, а вечером шататься в библиотеку — при дворе короля Киарана вообще была относительная свобода, ограниченная лишь ночными строгостями. Когда же бывали балы, а бывали они часто — это частично компенсировало слишком раннее окончание пышных торжеств — то придворные веселились от души. Порядок был одним и тем же: веселье начиналось без королевских особ и походило на сумасшествие: невинный флирт быстро переходил в неприкрытый разврат. И дамы, и кавалеры быстро упивались, и было в этом нечто роковое, как будто все чувствовали скорые и трагические перемены, оттого пытались неистовым весельем заглушить раскаты первых громов, несущих гнев небес.