Чем же, однако, заняться? Папа спит, мама спит. Кошка набила себе живот остатками чолнта и дремлет, растянувшись на краю печки. Животик кругленький, то поднимется, то опадет, надуется и снова разгладится. Дернут ее за хвост, молчит и делает вид, будто ничего не заметила. Дернут еще раз, она взглянет на детей с приторным смирением и деликатностью старой добросердечной тетушки, которая зашла в гости:

— Мя-я-у…

Это значит: дети, оставьте меня в покое! Даже в субботу после чолнта от вас нет покоя… Стыдитесь! Детвора пристыжена этим мягким и благочестивым «мя-я-у». Хотя… черт ее знает! В будни, только тронь ее, как она опрокидывается на спину лапами вверх и царапается-кусается, как сумасшедшая. То есть ей хочется укусить их как следует, но она боится, как бы они не сломали ей лапку, посмеявшись в придачу. Ничего, она ученая. Она умеет обходиться с этими чертенятами по-хорошему, с помощью кошачьей дипломатии. Она позволяет себя щекотать, даже когда у нее тяжело на душе; даже когда она в плохом настроении, она шалит вместе с детьми… А сегодня, в субботу, гляньте, какие она устраивает представления, какую скромницу из себя строит!

Рахмиелка, чертенок, мальчик, который учит Пятикнижие, раздосадован. Гляньте, гляньте только! Она никого не узнает! И он снова с силой тащит кошку за хвост:

— Слезай с печки! Живо!

Мя-я-у! Кошка сдержанно мяукает и хитро поблескивает зелеными глазами. И в этом «мя-я-у» уже слышится предупреждение.

Она знает, шельма этакая, что сегодня суббота. Что дядя Ури спит тут недалеко, за стенкой… И ежели к ней опять начнут грубо приставать, она так мяукнет, что дядя Ури разом выскочит из постели и такого им задаст…

И таки сразу же слышатся стук в стенку и голос тети Фейги, которая бранится сквозь зубы:

— Оставьте в покое кошку, мерзавцы!.. Дайте отцу немножко поспать…

И тут же вслед заворчит сонный, хриплый голос. Дядя Ури начинает просыпаться:

— М… А, а? Ш… что такое? А?..

— Ничего… — говорит тетя Фейга, чтобы успокоить мужа.

— Ничего! — хором отвечают дети за стенкой.

— Погоди, погоди… — доносится, точно глас небесный, заспанный голос дяди Ури. — Я… я вам покажу «ничего».

Становится тихо. Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору, отпихивает младших братьев и отсаживается листать старую Агоду с картинками или русскую хрестоматию с портретами царей, которую он рассматривал уже раз сто. Он отлично знает: кто получит добрых оплеух из-за кошки? Он!.. Не младшенький, а он, Велвл!.. Это уж завсегда так.

Кошка победила. Защитила свой послеобеденный субботний сон. И Рахмиелка, чертенок, семилетний мальчик, который учит Пятикнижие, молча показывает ей кулак и скрежещет зубами: «Погоди-погоди, заберет тебя холера!»

Но по-субботнему сытая, жеманная кошка склоняет к нему головку с края печки, глядит на него насмешливо, сверху вниз, глазами набожной тетушки, и с кривой усмешкой на мордочке морщит язвительно розовый сопливый носик… Сегодня она хозяйка, сегодня она на коне. Знает, шельма, что сегодня суббота, что за стенкой спит дядя Ури… Нет, дети! На этот раз вы мне в кашу не наплюете… Мяу!

Через час слышится скрип кровати и раскатистый кашель… Дядя Ури, не дай бог, не простужен, ничего подобного. Просто в субботу порядочный человек должен после сна слегка прокашляться, капельку покряхтеть… Затем из кухни доносится плеск воды. Дядя Ури умывается и прополаскивает рот. И так это все раскатисто, по-субботнему… С каким-то взбрыком, с хорканьем, с бульканьем:

— Бррр… Дррр… Хррр…

Тетя Фейга достает из шкафа старомодный медный чайник, наполняет его из глечика кипятком и заворачивает в полотенца, чтоб не остыл. Из-под полотенец чайнику удается только высунуть нос… Он дышит паром и сопит в тишине. Достаточно только взглянуть на красный медный нос, чтобы почувствовать, как чайнику жарко, ой, и жарко же ему, этому чайнику!

Мальчик, который уже учит Гемору, глядит на него и вспоминает Мейлаха-толстого, сапожника с длинным, что твой шофар, носом, которого он однажды в пятницу видел в бане на верхней полке: сам обложен мокрыми вениками, глаза зажмурены, и орет от удовольствия: «А-а-а»… А изо рта идет пар. Мальчик, который уже учит Гемору, не может удержаться от смешка.

— Что смеешься-то? — зло спрашивает дядя Ури и смотрит на него внимательно своими косыми глазами. Две кривые стрелы вонзаются Велвлу прямо в сердце.

— Ничего… — отвечает мальчик, который уже учит Гемору, и краснеет.

— Ты слышишь, Фейга, — обращается дядя Ури к тете Фейге, — он говорит «ничего»… Сам, кажется, смеется, и «ничего»… Как это? А он говорит «ничего»…

И садится за стол. Тетя Фейга подает ему полный стакан чаю с отличным субботним вишневым вареньем. Дядя Ури, не говоря ни слова, выпивает с аппетитом первый стакан. Только все время бросает короткие глубокомысленные взгляды на мальчика, который уже учит Гемору. Дядя Ури, собственно говоря, забыл, что, когда он спал за стенкой, что-то произошло… Но чувствовать-то он чувствует, что ему есть что сказать этому одиннадцатилетнему парню, который день-деньской вертится. Делать ему, что ли, нечего? И что, не суббота, что ли? Ладно, он, пожилой человек, лег поспать, но этот-то паршивец, он-то что?

После первого стакана чая с вкусным вишневым вареньем настроение у дяди Ури улучшается, злость улетучивается вместе с паром из чайника, но чувствовать-то он чувствует, что сейчас самое время повоспитывать детей… Он меряет мальчика, который уже учит Гемору, от макушки до пят своими косыми глазами и начинает так:

— Ну, ничего, иди, садись, что стоишь-то? Попей чайку. Скоро уже совсем взрослым будешь, скоро… Одиннадцать уже. Мог бы уже приучиться сидеть с людьми, уж мог бы… В блюдечко, вот так вот, а! Еще немножко… Хорошо… А благословение? Напоминать надо? Аминь! Ну, пей, я теперь на тебя не сержусь. Ни капельки. Хотел только тебя спросить… Скажи-ка ты мне сам, что из тебя выйдет?

Коротко и ясно. Дядя Ури хочет от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, самую малость. Во-первых, чтобы тот попил чаю с вареньем и, во-вторых, чтобы тот сказал ему, что из него выйдет. Больше ничего.

От этих странных слов «что выйдет?» варенье застревает у мальчика, который уже учит Гемору, в горле. Чай теряет свой субботний вкус. «Что выйдет?» представляется ему в образе сурового человека с колючей сивой бородой и русской газетой в руке, который глядит на него зло и насмешливо сквозь синие очки. Точно также выглядит новый богач в их местечке.

— Нет, правда, — выводит дальше дядя Ури, но уже берет тоном выше. Он хочет, чтобы тетя Фейга тоже слышала, как он исполняет свой отцовский долг, занимается — кроме шуток — воспитанием детей… — Ты же умный мальчик, так ведь… Толковый, все говорят. Должен понимать, должен ведь? Я говорю по-хорошему. Я теперь не сержусь. Сам видишь… Ну, так скажи, что из тебя выйдет?

Мальчик, который уже учит Гемору, тянет чай и молчит. (Теперь «что выйдет?», то есть новый богач, уже снял синие очки, протирает их носовым платком и зло жует губами…)

— Видишь, — обращается дядя Ури к тете Фейге, — я с ним говорю, а он — ничего, молчит. Хлебает и молчит. Тебя спрашивают?

— Дай ему сначала чаю попить, потом поговоришь, — замечает тетя Фейга, слегка раздражаясь…

Это сердит дядю Ури: мало того, что она не рада тому, как он толково воспитывает детей, так она еще и раздражается. Он отвечает ей повышенным тоном:

— Давай-давай, заступайся за него! Защищай его…

Но тут дядя Ури спохватывается: сейчас он на самом деле не сердится, ни капельки, и заканчивает так:

— Ну, я ничего не говорю. На здоровье, пускай попьет… Пей! Пей чай с вареньем! Пей!

— Я больше не хочу.

Мальчик, который уже учит Гемору, отодвигает свой стакан и опускает глаза.

— Ты слышишь? Он больше не хочет. Ничего, он больше ничего не хочет. Хочешь еще чего-нибудь, хочешь? Вот!

И тут уж дядя Ури начинает забывать о том, что он «сейчас не сердится». Его сердит то, что тетя Фейга раздражена, что мальчик, который учит Гемору, не допил чай, что медный чайник уже остыл, что за окном зимние мутные сумерки, что суббота кончается, что он хотел сказать мальчику, который учит Гемору, важные, умные вещи, а слов нет.