Но тут возвращается с молитвы ребе и отгоняет всю компанию от Рахмиелки, словно злую саранчу. Теперь наступила его очередь. У него, конечно, есть что сказать… Теперь он сам мерит выздоровевшего ученика взглядом своих выпученных глаз. Он оценивает состояние здоровья согрешившего мальчика: можно ли уже его выпороть за историю с кислым крыжовником или еще нельзя? И приходит к заключению, что можно.

«Теперь можно…» — проносится в измученном Рахмиелкином мозгу голосок Гитл-Баши.

Но это не она, это ребе. Сидит, положив ремешок от тфилин на засаленное колено, и таинственно, насмешливо подзывает Рахмиелку своим прокуренным пальцем:

— Ну-ка, поди сюда, золотко!

Возвращаясь домой обедать, Рахмиелка чувствует себя гораздо хуже, чем позавчера, когда он мучился от резей, и жена ребе вела его за руку. Он с лютой ненавистью оглядывается на кусты крыжовника. Ему кажется, что общипанные веточки смотрят ему вслед из чужого палисадника и поют человеческим голосом, голосом ребе:

— Мальчик, мальчик, больше ты не будешь обрывать крыжовник…

Рахмиелка дает себе пламенную клятву больше никогда не есть кислых плодов, больше никогда не заглядываться на чужие палисадники. Чтоб ему помереть, чтобы ему провалиться!

Но летнее искушение не дремлет. Оно смеется над Рахмиелкиной клятвой. Смеется в зеленой листве, раскачивается на грушах и сливах, хихикает из темных пазух яблонь…

Недалеко от усадьбы дяди Ури, втиснутый между двумя огородами, стоит каменный дом — дом процентщика Лейбы-горбуна. Он выстроен из кирпича вперемешку с ломаным камнем, но крыт обычной дранкой, как и все остальные дома в Шклове, построенные, правда, из бревен. Их крыши, так же как крыша этого каменного дома, поросли зеленым с проплешинами бархатным мхом, скрывающим гниль и обнаруживающим старость.

Странный это дом… Два окна расположены на фасаде почти под самой крышей и глубоко врезаны в толстую стену, точно пара жадных, мрачных, глядящих на все с подозрением, глаз. Такие же глаза у самого процентщика… Ниже идет пузатая каменная стена. Она доходит до продуха, подвального окошка с железными прутьями. Это окошко всажено в раму из крепко сцепленных необработанных камней. Весь дом, кроме фундамента, сложенного из валунов, покрыт светлой штукатуркой; еще светлее — влажные пятна по углам. Откуда они взялись, никто не знает.

Допустим, еще можно объяснить, почему окна расположены так невероятно высоко, прямо под крышей: чтобы воры не залезли… Но вот зачем вмуровывать в стену, над фундаментом, обломок мельничного жернова, как раз на высоте четырех локтей от земли? Ключ к этой загадке мог бы дать тот каменщик, который однажды выстроил это вычурное сооружение. Но дом уже очень стар, и его создатель давно умер, унеся с собой в могилу тайну обломка мельничного жернова.

Как известно, умирает только бренное тело художника, но его искусство живет вечно! Вот и торчит оно, это его творение, из фасадной стены, — вмурованный обломок мельничного жернова. Вечно молод и вечно бодр, стоит он на страже, дождливыми ночами или снежными утрами разбивая лбы, ломая скулы и расквашивая носы тем, кто тащится вдоль стены. По большей части это случается с неместными, с теми, кто еще не знаком ни с домом процентщика, ни с проделками замурованного в стену демона.

И часто в темноте кажется, что камень шипит приезжему: «Вы откуда? Из Рыжковичей? Из Копыси? Вот это номер! Вас-то мы и ждали! Подойдите, будьте любезны, поближе, поближе и… трах!» Прямо в висок или в подбородок. Зависит от роста.

— Ай, ай! Что это-о-о?

— Ай, ай, что это? Одумался? Надо было прежде спрашивать. Смотри, куда прешь… Это я! Я самый! Жернов в доме Лейбы-горбуна.

Вот так он приветствует незнакомцев. И еще скажите спасибо, что он, гостеприимный камень, торчит из стены полукруглым концом, отполированным дождями и лбами, которые разбиваются об него на протяжении многих лет. Он дерется милосердно. Небольшой испуг и огромный синяк, не более того. Будь это неотесанный камень, как другие, можно было бы, не дай-то Бог, и без головы остаться.

Камня опасаются соседи по улице, которые уже осведомлены о его проделках. Они обходят его стороной, словно собаку, которая не лает, но кусает. По привычке его обходят стороной даже днем, когда сияет солнце и на улице светло. Просто намного вернее вообще не попадать в поле зрения этого жернова и перейти на другую сторону улицы. Оттуда весь каменный дом со своим кривым фасадом, двумя окнами под самой крышей, зарешеченным подвальным продухом и вмурованным осколком мельничного жернова над фундаментом из валунов выглядит, как плоская, желтая, неприятная рожа со злыми глазами и распухшей губой над ржавыми оскаленными зубами, словно бормочущая «фи-и…», — скривившаяся и пожелтевшая рожа, застывшая навечно.

Однако эта отвратительная гримаса уже никого не волнует. Если вы отошли, то до вашего лба жернов все равно не дотянется…

Все же весьма сомнительно, может ли высокое расположение окон быть защитой от шкловских воров. А уж тому, что зарешеченное окошко внизу и вовсе не способно уберечь яблоки в подвале, могут быть свидетелями сыновья дяди Ури, все трое: и младшенький, и тот, который уже учит Пятикнижие, и даже Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору.

Как у Лейбы-горбуна в подвале оказались яблоки? Это интересный вопрос. Подвал у него глубокий, с каменными сводами. Пол-улицы хранит в этом подвале бочки с солеными огурцами, но там остается достаточно места еще и для зимних яблок, которые туда ссыпают фруктовщики и которые хозяин сам запасает на продажу. У процентщика Лейбы-горбуна все идет в дело. Даже его темный подвал приносит ему доход.

За пару недель до Суккес из зарешеченного окошка начинает пробиваться густой аромат зимних яблок. Идешь, бывало, и хедер, шагаешь себе спокойно мимо каменного дома. Мельничный жернов пока не страшен, детские лбы еще не достают до него… Вот когда подрастешь, тогда он, бог даст, возьмет свое, еще и с процентами. Будет тогда тесать виски, пока не умилостивишь его. А до тех пор он пропускает детей в кредит…

Идешь так, бывало, в хедер без всякой задней мысли. Дни трепета: не то что человек, рыба в пруду трепещет, весь мир кается… А тут вдруг — стоп! Целый поток кисловатого запаха вырывается из подвальной форточки. Удивительный дух! Нет ему равных на всем белом свете по свежести и остроте. С ним не сравнится даже запах полного таза свежесваренной малины… Он оглушает своей пьяной сладостью, щекочет нос, пронизывает до мозга костей, этот аромат тысячи садов, фимиам искушения!.. И вот рот наполняется слюной, начинает сосать под ложечкой, сердце замирает. Стоит чуть-чуть нагнуться к продуху, и ты видишь божественное изобилие, целое царство зеленых и желтых яблок. Они сложены в высокие кучи, насыпанные на расстеленную солому. Яблоки собрались на сходку в темной тишине подвала, но не разговаривают. Их язык — это дивные, пьянящие запахи. Яблоки перешептываются и одурманивают этими запахами всех и вся. Яблоки улыбаются детям, ободряюще, но устало. Они устали от бурь, от долгого солнечного лета, от того, что столько времени провисели на деревьях. «Бог свидетель, дети, мы бы так хотели вас усладить… но что мы можем сделать? Процентщик запер нас здесь, заключил нас в темницу…»

Кажется, именно так говорят яблоки, так сетуют. И их речи и вздохи разливаются дивным ароматом.

И правда, вот ведь что он выдумал, этот Лейба-горбун! Засыпать подвал яблоками и загородить его железными прутьями. «Нате, смотрите и лопайтесь от зависти!» Это же просто какое-то библейское проклятие: «И горы яблок предстанут перед твоими глазами, и будешь ты полон желанья, но отведать их не будет тебе дано!»

Поднимаешь голову от продуха, а она кружится, как от доброго вина. Посещают нехорошие мысли, стискиваешь зубы. Что там десятидневное раскаяние, что там звук шофара! Никак не избавиться от мысли о том, как же добраться до яблочного рая, до источника стольких запахов и стольких вкусов.