— Ну, говори, говори, что с тобой? — принялась трясти его тетя Фейга.

— Хр… гр… хр… — ответил мальчик, который учит Пятикнижие, и дал увести себя в дом за руку как маленького.

Тут навстречу ему вышел заспанный дядя Ури в жилетке поверх белой рубашки и в ермолке и, увидев лицо своего сына, сразу и весьма здраво обо всем рассудил:

— Ага, снова сцепился с мальчишками, опять подрался?

— Я, я… Нет! — ответил Файвеле, окончательно приходя в себя.

Но рассказать ничего не рассказал. Некому было рассказывать и не о чем. Поди, расскажи им про свинью… Смотрела в небо… Что они поймут? Больше из него не смогли вытянуть ни слова. Так и осталось, что его побили мальчишки.

У Ури не хватило духу «угостить» мальчика, который учит Пятикнижие, и дать ему «добавки», как он обычно поступал, когда Файвка приходил с улицы побитым. Мальчик и так был сам не свой… Дядя Ури стал не спеша, нога за ногу, прохаживаться по комнате и назидательно толковать:

— Вечно тебя бьют… Вот ты скажи мне! Почему меня не бьют? А, молчишь? Нет, ты мне должен сказать! Почему мальчишки не бьют меня?

Испуганный мальчик, который учит Пятикнижие, несомненно оценил глубину этой мысли, поэтому ему, бедняге, нечего было ответить… Но каков довод! Почему мальчишки не бьют его папу?.. Пятидесятилетнего бородатого мужчину с косыми глазами?..

Но зато самому дяде Ури это его суждение так понравилось, что он гордо позвал с кухни тетю Фейгу, чтобы она стала свидетелем разговора:

— Нет, вот пусть он мне скажет, этот молодчик, почему мальчишки не бьют меня?..

Некоторое время после этой истории мальчик, который учит Пятикнижие, избегал побивания свиней. Но излечиться от этой страсти он не сумел до тех пор, пока не случилась с ним третья и последняя история.

Однажды утром, когда Файвеле собрался идти в хедер, слышит он какой-то подозрительный шум из коровьего стойла, рядом с сенями. Он знает, что корова еще не вернулась с пастбища. Но теплое пойло, распаренные отруби с картофельными очистками, уже ждет ее в стойле, в большом ушате. Тихонько прокрадывается он к стойлу и заглядывает в приоткрытую дверь… Он готов поклясться, что там свинья! И мало того, еще какая свинья! Это же Алешкин хряк, самый старый и самый подлый, всему Шклову известный своими размерами и прожорливостью. Стоит он себе спокойно в стойле на своих ревматических ножках, брюхо здоровое, почем зря хлебает коровье пойло, покачивая при этом своим поганым рылом и обвислыми ушами, как обжора, который наслаждается самим процессом еды, и, целиком предавшись этой страсти, бормочет про себя: «Хорошо, прекрасно, замечательно! Еще-еще, еще-еще…»

Праведный гнев яростно закипает в сердце мальчика, который уже учит Пятикнижие: как нечестно поступает Алешкин хряк с кошерной еврейской скотиной. С их собственной скотиной и у нее же в стойле!.. Нет, тут уж он молчать не будет. Времени на то, чтобы побить как следует, нет. Надо идти в хедер… Но один раз угостить нужно. Один раз, но по-настоящему, так, чтобы этот один раз был «равен всем прочим»[92]. Файвка тут же забывает о той истории на берегу разлива и украдкой выходит во двор, чтобы взять что-нибудь тяжелое и раскроить этому кабану череп с одного удара.

Там он встречает обоих своих братьев, того, который уже учит Гемору, и младшенького: они стоят, держат узелки с едой и готовы идти в хедер. Ворота уже открыты для коровы, мычание которой доносится издалека… Файвка подает братьям знак: «ш-ш, тихо». Сейчас они увидят «замечательную штуку». Братья стоят в ожидании «замечательной штуки».

В углу двора, где валяется всякое старье, Файвеле находит кусок обгоревшей и ржавой кочерги с отломанной ручкой. Найдя его, он радуется тому, что Всевышний послал ему такую чудесную вещь. Он тут же пробует замахнуться. Как раз то, что нужно для такого дела! Увесистая, как бита для игры в городки, и удобная, как молоток. Он вскидывает обломок кочерги на плечо, ну прямо солдат, еще раз говорит братьям «ш-ш-ш», и братья отвечают ему «ш-ш-ш». И Файвка неторопливо идет к полуоткрытой двери стойла, чтобы застать хряка врасплох на месте преступления и тут же наказать.

Левой рукой Файвка распахивает дверь стойла, а правой, в которой зажат обломок кочерги, нацеливает удар. Он уже предчувствует эффект от этого удара по черепу хряка, сладость мести за коровье пойло. Стратегический ход рассчитан до мелочей: стойло тесное, а в дверях стоит он, девятилетний богатырь с обломком кочерги в «простертой длани»… Выбраться хряк не сможет в любом случае, а ударить его надо прямо между обкорнанных ушей…

Но даже Наполеон при Ватерлоо переоценил свои силы, вот и наш Файвка, юный стратег, который уже учит Пятикнижие, тоже просчитался… В ту самую минуту, когда Файвка, окутанный клубами поднимавшегося от ушата пара, замахивался обломком кочерги и был уже уверен в победе, наглый Алешкин хряк на мгновение оторвал свое черное рыло от наполовину выхлебанных им помоев, намереваясь тут же снова погрузить его в гущу отрубей, и увидел прямо перед собой врага, маленького человечка на широко расставленных ножках, который целится ему прямо в загривок…

Вместо того, чтобы обрадованно завизжать и добросовестно принять подготовленный Файвкой удар, хряк издает ужасающий хриплый боевой рык, нечто вроде протяжного сигнала надтреснутой трубы, мучительно отрывается от ушата и бросается, как вихрь грязи и злобы, к открытой двери стойла; его измазанное рыло оказывается как раз между расставленных ног Файвки, и мальчик, как соломинка, взлетает на горбатую щетинистую спину хряка. И марш, марш! Одним махом, одним свиным прыжком хряк уносит опешившего мальчика, который учит Пятикнижие: тот сидит задом наперед, лицом к хвосту и с обломком кочерги в руке… Из стойла — во двор, со двора — к распахнутым воротам, а из ворот — на улицу.

Казалось бы, старый хрыч, гнилая утроба, мерзкий хряк, которого мучает икота! Откуда вдруг в нем взялась эта загадочная мощь? Кто мог ожидать, что он так понесется? Не иначе, он сам испугался такой необычной тяжести на спине… Правда, он за свою жизнь уже привык к тому, что на нем ездят то серая ворона, которая каркает в тумане как злая вещунья, то черная сорока с взъерошенными перьями и жадно раскрытым красным клювом — крылатая конкурентка на мусорных кучах возле еврейских домов… Но такую странную, ужасно тяжелую ворону, вопящую человеческим голосом «караул» и каркающую «мама, ма-ма!», нет, такую ворону он, Алешкин хряк, еще никогда на себе не возил… Он бежит, словно его подхлестывают, и из его глотки несутся дикие звуки.

Хряк рычит, а мальчик, который учит Пятикнижие, не рядом будь помянуто, визжит. И оба в вихре пыли несутся как злой дух, как неведомая тварь: полусвинья, получеловек, вроде кентавра задом наперед… Караул! Куда? Куда? Куда?

Последним Файвкиным отчетливым впечатлением был двор… Папин двор. Стоят братья, широко раскрыв глаза и рты, а в руках у них узелки с едой… И скотина, которая как раз пришла из стада, тоже здесь, стоит, вертит ушами торчком и смотрит с коровьим удивлением ему вслед… А дальше все несется кувырком. Земля взлетает как на качелях, по обеим сторонам улицы пляшут домишки. Куда-то убегают от него… А под ним и вместе с ним несется какой-то грязный, рычащий зверь, без головы… Вместо головы — закрученный хвостик, покрытый жесткой щетиной. Зверь несется все дальше и дальше… Сейчас из Файвки вытряхнет душу. Одной рукой он вцепился в щетину, другой — в кочергу… Все мелькает. Что-то кричат. Затем мир содрогается. И, и…

…………………………………

Воспою сына Ури, мальчика, который учит Пятикнижие, кадишу тети Фейги воздам хвалу.

Хвалебная песнь его геройству, хвалебная песнь его скачке!

Хвала ему: он сидит высоко, он скачет далеко.

Да здравствуют его победоносная отвага, его клич «Мама, мама!».

Отверзну уста в притчах, в намеках древлих.

И Навуходоносор скакал верхом, на льве он скакал; за гриву его держался, змеей его погонял…[93]