Визиты непрошеных гостей начинаются довольно рано. Сперва приходит самый большой и самый старый свинтус — хряк Алешки-сапожника. Величиной с годовалого теленка, с колючей щетиной на округлой, покрытой грязью спине, с огромным грузным брюхом на тонких ревматических ножках. Кажется, будто он идет на цыпочках. Походя он все что-то вынюхивает и выкапывает. Ни одного червячка не пропустит. Он жадный и прожорливый, как старый процентщик. Он вынюхивает и покряхтывает. На его чумазом рыле вечно написана мрачная озабоченность. Еще бы, обеспечивать такое семейство, оживленно и почтительно семенящее за ним, учить его, как вести себя в обществе!.. Сразу за хряком идут его дамы со своим подросшим и мелким приплодом. Свиньи и поросята всех размеров. И если эта компания начинает безобразничать и шалить, старейшина на них прикрикивает, не поворачивая головы: «хрю-хрю…» То есть: «Идите как люди, ведите себя по-человечески!»

— Хрю-хрю! — отвечает ему сзади мелкота. — Всё-всё, ведем себя прилично, по-людски…

Добравшись до еврейских улиц, свиньи начинают кряхтеть и охать, как припозднившиеся свояки, которые жалуются на ревматизм: «Ох-хооо-хрю-хрю, едва добрались… Неблизкий путь… Но чего не сделаешь ради добрых соседей!..»

И сразу же раздаются радостные «тосты» из еврейских дворов и огородов. Уважаемых гостей принимают с воодушевлением:

— Ю-у-у-с! Холера тебя забери!

— Ой, беда! Свекла!

— Погибли отруби! Болячка на твою трефную шкуру!

— Ужас! Пожар! Чума!

— Юс-юс-ю-у-у-с!

Растроганные такой теплой встречей, а также ушатами кипятка, осколками кирпича и поленьями, «сваты» заходятся фальцетом на все лады. Они, будто рашпилем — по стеклу, восторженно визжат «и-и-и» и пускаются наутек в очень приподнятом настроении. Аж брюшки трясутся.

А куда бежать с набитым пузом после такого веселого застолья? Разумеется, в покрытую зеленой тиной еврейскую лужу, на топком берегу разлива — прямо напротив дома дяди Ури.

Что теплая грязь полезна от ломоты в костях, а также удобна для лежания и барахтанья, пра-пра-родители Алешкиного хряка узнали еще до того, как богачи открыли Мариенбад, да и Мариенбада-то тогда на свете еще не было. Сюда, в грязь хряк и бежит, тряся барской требухой, и увлекает за собой свою собственную семью и прочие семейства. В густом иле, среди тростника, можно растянуться бок о бок, как на, не рядом будь помянута, перине. Молодые сразу же засыпают. Только старейшина-ревматик никак не может улечься. Он охает, кряхтит, зарывается в ил, икает, встает и ложится, и вертится, и клянет свою судьбу, свои старческие боли до тех пор, пока не выбивается из сил. Тогда он вздыхает огромным брюхом, вытягивает рыло и тоже засыпает.

И снятся ему давние времена: густые леса в глубине Полесья, вокруг Пинских болот[79], где сотни лет назад жили его пра-прародители, дикие свиньи… Дикие вепри там заживо сжирали заблудившихся охотников… А теперь… Хрю-хрю, бабы в передниках гоняют его всем, что под руку попадет, обливают ушатами кипятка… Хрю, последние времена настали!

Однако даже этот беспокойный сон длится недолго. Вскоре приходят из хедера пообедать сыновья дяди Ури, и на курортников, растянувшихся в черной грязи, обрушиваются палки и осколки кирпича. Конец отдыху, конец лечебным процедурам! Бока еще даже не отошли, не прогрелись, да только что тут поделаешь: нужно вставать.

Первыми вскакивают поросята, за ними — их матери и старшие братья. Но Алешкин хряк, старейшина, не успел отдохнуть, ему, бедолаге, лень вставать. Тяжелый и разбитый, приподнимается он на передних ревматических ножках и спрашивает:

— Хрю?

То есть: «Что за шум?» Отвечает ему хором все семейство:

— Хрю-хрю! Батюшка ты наш! Враги напали! Торопись!

А он все не верит, этот старый толстобрюхий хрыч. Он ленится и, чтобы выиграть время, переспрашивает:

— Хрю?

Вместо ответа ему прямо в рыло летит осколок кирпича… И сразу же — вы только поглядите! — он забывает о своей тяжкой старости, своем ревматизме, своем толстом брюхе. С пугающей резвостью вскакивает он на все четыре и пускается бежать, как притворно хромой нищий, завидев полицейского… Он вихрем несется назад, в мужицкие предместья, а за ним — целая ватага свиней. Все визжат и зовут на помощь:

— И-и-и-и! Убили! Спасите, православные, зарезали! На помощь, христиане, погубили!..

Люди с облегчением думают, что с пакостниками покончено. Но как только братия возвращается в хедер — глянь-ка! — «сваты» снова тут как тут. Дорогие похрюкивающие гости из мужицких предместий.

Случится иногда, что какой-нибудь поросенок не может найти дорогу домой. То ли он заблудился среди еврейских улиц, то ли его так хорошо «угостили», что он еле на ногах стоит. Тогда к вечеру хозяйка поросенка приходит его разыскивать. Сидят этак вот еврейские семьи после ужина на завалинках, а по улице вышагивает босая, в одном ситцевом платьице, Вася, благоверная Алешки-сапожника. Высокая, зловредная, с широкими скулами и злыми калмыковатыми глазками. Она прижимает к себе рукой большую ржавую жестянку и, наклонясь, бросает из нее одну за другой маленькие картофелины, чтобы подманить заблудившегося детеныша. Бросает и напевает ему сладко-сладко, будто своему сыночку единственному, который не хочет супа:

— Васютка, Васютка! Вась-Вась-Вась…

А ее Васютка преданно бежит за ней, хватает картофелинки, чавкает и урчит от удовольствия:

— Амру-амру-амру… Еще картосецку, мамочка, еще картосецку… Ем-ем… Иду-иду…

Смотрят евреи, и закипает у них кровь при виде такой любви к свинье. Слыхано ли! Уже и «Васютка»!

— Ты только посмотри на нее! — Тетя Фейга поворачивается к дяде Ури и прикладывает палец к щеке. — Прямо кадиш!..[80]

— Слушай, — отвечает дядя Ури, — ее зовут Вася, а свинью Васютка. Пойди разбери, кто в честь кого назван.

— И чтобы такое жрать! — сплевывает Эшка-соседка со своей завалинки.

— Ну и народ! — шамкает бабушка Лейка, тетка дяди Ури, и покачивает чепчиком. — Как говорится: горе вашей скотине, вашей еде, вам и жизни вашей.

Файвеле, мальчик, который учит Пятикнижие, с пылающим взором прислушивается к разговору взрослых. Сладкая песенка Васи и повизгивание поросенка раздражают его. Вот бы сейчас угостить этого поросенка кирпичом! Но он боится Алешку, Васиного мужа. У Алешки репутация убийцы. Говорят, что в Киеве, во время погрома[81], он бил и грабил евреев… И с награбленного построил себе хату. Файвеле молча скрипит зубами, глядя на Васю и поросенка: «Я тебе покажу Васютку, покажу тебе!..»

Он подзывает Рахмиелку, своего младшего братика, и шепчет ему на ухо:

— Видел этого Васютку? У него пятно под ухом.

— Да, да, так и есть, черное пятно! — пританцовывает младшенький.

— Ноги ему перебьем, — тихо и деловито, как заговорщик, говорит Файвеле.

И он держит слово.

Лучшее место для побивания свиней — огороженный двор дома дяди Ури. Когда Алешкин поросенок однажды наведывается на капустные грядки дяди Ури, из изгороди между огородом и двором вынимают жердину, сквозь эту дыру загоняют поросенка во двор и ставят жердину на место. Теперь поросенок попался, и все готово для того, чтобы задать ему взбучку. Пленный настороженно поводит своими обвислыми ушами. Он ясно видит, что несколько съеденных огурцов выйдут ему боком… И начинает искать дыру, чтобы выбраться. Только зря старается! Рядом с каждой дырой стоят, как палачи, лихие ребята с палками в руках и ждут начала экзекуции. От такой праведной забавы, как побивание свиньи, не откажется даже Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору. Ради такого случая во двор призывается даже соседский парнишка Шмулик, сын шорника[82]. Пусть знает, как люди живут.