Теперь ребята почти бежали — на свет костра и звук барабанов, на крик овеа: он звучал уже совсем близко. Но не успели Агьяман с Боафо сделать несколько шагов, как услышали песню. Пел негромкий хор мужских голосов, и было в этом торжественном пении что-то такое жуткое, что друзья остановились как вкопанные.

Они были совсем рядом с костром, стояли, боясь, что треснет под ногой ветка или зашелестит сухая листва. Но вот Боафо тронул Агьямана за руку, шепнул, приложив губы к самому его уху:

— Подойдем ближе: они ничего не услышат за своим пением и барабанами…

Они сделали несколько осторожных шагов, держа Мпотсе на коротком поводке, и перед ними открылась большая поляна…

На поляне пылал огромный, до самых небес, костер, возле костра сидели люди, и люди эти были служителями великого идола Нананомпоу. Они не расположились, как простые смертные, на земле, нет, каждый из них восседал на отдельной низкой скамеечке, а скамеечки эти в три ряда окружали костер. Жрецы пели воинственную, грозную песнь, и барабаны отбивали ритм песни.

Двое плясали вокруг костра. Спутанные курчавые волосы торчали у танцоров в разные стороны, короткие юбочки из сухих пальмовых листьев развевались вокруг бедер. Жрецы до самого пояса были голыми, только длинные бусы свисали с их плеч, перекрещиваясь на груди, и такие же бусы подпрыгивали у них на лодыжках. Они плясали, размахивая короткими опахалами из тростника, и потные тела блестели в свете костра.

Затаив дыхание следили за ними Агьяман и Боафо. Нельзя сказать, что они не видели прежде ритуальных священных плясок. Конечно же, видели — у себя в деревне, и в доме вождя, и здесь, в Манкесиме. Но этот танец был совсем другим, и даже не сам танец, а вся странная эта картина. Два черных тела в красном зареве костра, темная ночь, глухой лес — и эта неожиданная поляна… Тела кружатся, изгибаются под глухое грозное пение, барабаны стучат и требуют чего-то, а вокруг — никого, только лес…

— Хватит глазеть, — подтолкнул Боафо друга. — Надо искать Опокуву.

Костер очерчивал своим светом большой круг. За ним была темнота. Но ночь уже отступала, темнота не была очень густой, вот-вот станет видно все совсем ясно. Глаза привыкли к яркому пламени, и за ним, за костром, можно было разглядеть с десяток невзрачных хижин, крытых тростником, как водится в этих краях. С каждой стороны хижины, опять же как водится, — по одному окну — маленькому, подслеповатому. Все это было знакомо. Но поодаль стояли пять других, круглых хижин, совсем иных, и почему-то особняком. Одну, ту, что поближе, ребята хорошо разглядели, четыре другие прятались в темноте. И тут снова раздался крик овеа, и они поняли, где искать Опокуву.

На этот раз из осторожности они ей не ответили. Медленно-медленно обогнули Боафо с Агьяманом костер и подобрались к хижине, из которой только что раздался протяжный крик: «Овеа-а-а! Овеа-а-а!» Хижина стояла чуть в стороне от других, с ней рядом — еще одна, но только одна, остальные — на расстоянии.

— Она здесь, — шепнул Агьяман. Боафо молча кивнул.

От хижины их отделяло не более десяти ярдов[34], густые кусты скрывали ребят от врагов. Но эти десять ярдов предстояло как-то преодолеть — ни кустов, ни высокой травы здесь не было. А костер безжалостно освещал ничем не защищенное пространство. Друзья колебались только мгновение, на один короткий миг страх прижал их к земле. И в этот самый миг перестали стучать барабаны, замолчали певцы, над поляной нависла тишина, прерываемая лишь треском костра.

— Плохо, — встревоженно шепнул другу Агьяман.

— Почему? — также шепотом отозвался Боафо.

— Я как раз собирался вскочить и добежать до хижины… Давай подождем немного, может, жрецы заголосят свою песню снова… А если нет, что тогда?

— Подождем… посмотрим… — хмуро сказал Боафо.

Но ждать оказалось трудно, просто невыносимо. Подумать только: Опокува здесь, рядом, а они не могут до нее добраться! Нетерпение не давало стоять смирно. Агьяман переминался с ноги на ногу, Боафо шумно вздыхал. Что, если проклятые барабаны никогда больше не заговорят? Что, если певцы и танцоры разбредутся по своим хижинам? А Опокува… она одна или нет? Может, кто-то ее стережет? Спит у входа в хижину, чтоб она не сбежала? Но куда ей бежать в этом глухом лесу?

И тут, когда ожидание стало нестерпимым, вновь грянули барабаны — громко, яростно, просто свирепо, совсем не так, как прежде.

— Вперед, — шепнул Боафо. — Только не беги, давай лучше ползком.

— Нет, ты стой здесь, держи Мпотсе. — Агьяман мигом сообразил, что пса девать некуда: он ринется за ними, и тогда все пропало.

Боафо приготовился возражать, но Агьяман сердито махнул рукой, бросил последний взгляд на жрецов и осторожно пополз к хижине, работая локтями и подтягивая к локтям ноги. Кто из них, интересно, волновался больше? Наверное, все-таки Боафо: Агьяман был слишком занят — он полз, и сердце его бешено стучало в груди от волнения и усталости. А Боафо ничем сейчас не мог помочь другу. Он стоял, прижимая к себе Мпотсе, и сердце его колотилось так же бешено, как у Агьямана, хотя он и не двигался с места.

Наконец Агьяман добрался до хижины. Боафо вздохнул с облегчением: он видел, как его друг выпрямился и шагнул внутрь, к Опокуве.

7. ТАЙНА УБЕЖИЩА ИДОЛА

ижина была маленькой, круглой и низкой, такой низкой, что когда проскользнувший внутрь Агьяман встал во весь рост, он почти коснулся головой ее тростниковой крыши. Он инстинктивно пригнулся, на минуту потерял равновесие, но тут же ухватился за балку и устоял на ногах. Сдерживая рвущееся со свистом дыхание, он, наклонившись, всматривался в темноту, в дальнюю комнату. Круглое отверстие в крыше впускало в ту скрытую от него комнату ночь, но ночь была темна, и так же темно было в хижине. Агьяман постоял немного тихо и молча и наконец решился.

— Опокува… — негромко позвал он в темноту. — Где ты, Опокува? Это я, Агьяман.

И тут же радостный, знакомый голос откликнулся на его зов:

— Ой, это ты? В самом деле ты, Агьяман? Ну, тогда он сработал, хорошо сработал…

— Кто сработал? — Агьяман даже испугался: о чем это она говорит?

— Как кто? — Опокува нервно хихикнула где-то там в глубине. — Крик овеа, конечно.

— Ах, ты об этом, — облегченно вздохнул Агьяман. — Ну да, мы услышали его, когда ночевали на дереве, там, на холме. И пошли на крик…

— А где Боафо?

— С собакой сидит в кустах, за хижиной… Мы пришли освободить тебя! Как к тебе войти? Или ты можешь выйти сама?

— Нет… — донесся до него грустный голос. — Моя дверь заперта снаружи, и она с той, с другой стороны, ее хорошо видно…

— Кому видно? — растерялся Агьяман.

— Ну, тем, у костра… — с заминкой произнесла Опокува. — Я вот смотрю и вижу из-под двери отблеск костра, значит, костер ее освещает… Они сразу тебя заметят, если ты подойдешь к двери.

Агьяман молчал. Он пытался что-то придумать, сообразить — быстрее, быстрей, времени оставалось так мало: вот-вот рассветет. Но ничего путного не приходило ему в голову.

— Сделай что-нибудь, Опокува! — взмолился он, совсем потерявшись. — Я ничего не могу придумать!

— Я тоже… — тихо прошелестело из темноты. — И у меня связаны руки и ноги… Я лежу на земле и не могу двинуться…

Агьяман замер от ужаса: они еще и связали ее! Наступило молчание… Что делать? Что же делать? Он прижался щекой к балке.

— Опокува! — позвал он. — Слышишь, Опокува, попробуй развязаться.

Теперь ему казалось, что только в этом дело. Ей надо освободиться от веревок, тогда она сможет открыть дверь, выйти.