Саша вошел в кабинет к Николаю Ивановичу, уперся коленкой в подоконник и начал разглядывать улицу. Внизу, на елочном базаре, все еще торговали деревьями и ветками. Снег был засыпан хвойным мусором. Еще бежали куда-то люди с пакетами и были переполнены трамваи, но уже зажглась елка в окошке противоположного дома и тянулась к стеклу своими лохматыми лапами.

И вдруг взошла луна, осторожно выкатившись из-за облака. Она осветила сначала края облака и сделала их совсем прозрачными, потом, быстро пролетев сквозь облачную паутину, вырвалась в чистую, морозную синеву и залила комнату голубым, таинственным блеском.

Саша стоял и думал. В серовато-стальном отблеске оконного стекла мелькнуло на минуту лицо полковника Чаго, поджатые губы Лидиной бабушки.

Саша вздохнул, отошел от окна и присел на кровать. Выглянувшая из-за облака луна с готовностью осветила медный бок самовара, торчащего из-под кровати.

«Ах, этот Данька! — с досадой и нежностью думал Саша. — Ну что я теперь буду делать с этим самоваром? Хорошо еще, что мне подсунули самовар, а не водосточную трубу…»

Но стоило Саше вспомнить о Яковлеве, как ему стало тревожно и тяжело на сердце.

«Да, да, Коля был прав, конечно, — подумал мальчик. — Бежать ночью к Даньке было бы и глупо и смешно. Но все-таки… все-таки сам-то он встречает сегодня Новый год со своим старым школьным товарищем, а Данька будет один, больной… А почему, собственно, один? — перебил он себя. — Он, как и я, с мамой, с отцом. Да, мама…»

«Она», — вдруг вспомнил Саша и сразу увидел добрые, внимательные глаза Яковлевой. И улыбка добрая. Почему Данька с ней так не ладит? Это был, пожалуй, первый в жизни упрек, который Саша с недоумением и горечью обратил к своему беспутному другу.

Рано проснувшись в новом году и быстро напившись чаю, Саша уже было совсем отправился к Дане, как вдруг из соседней комнаты его окликнула Галина Андреевна.

Она сидела у письменного стола и, когда он вошел, посмотрела на него таинственно и доверительно.

— Видишь ли, — сказала она, — я забрала вчера от машинистки свою диссертацию. Надо бы сверить кое-что и правильно занумеровать, а ты же знаешь, какая я рассеянная…

— От машинистки? — радостно переспросил Саша, совершенно понимая всю важность того, что она сообщила.

— Да, да, — ответила она сияя. — Коля еще не знает. Мне страшно показать… Пусть полежит недельку, ты тоже не говори.

— Хорошо, — снисходительно ответил Саша.

И, усевшись за большой круглый стол в столовой, они принялись за работу.

— Ты не устал? — спрашивала время от времени Галина Андреевна.

— Да брось! — отвечал он улыбаясь. — Что я, маленький? Страницы сто двадцать шестая, сто двадцать седьмая, сто двадцать восьмая… Не отвлекайся, следи!

Потом он переносил ее неразборчивую правку своим красивым детским почерком на нетронутые экземпляры. (Работа была научная, труд двух с лишком лет. Он гордился тем, что видит эту работу первый.)

Все было бы просто отлично, если б не так щемило сердце из-за Дани. Но Саша боялся выдать себя, боялся позвонить товарищу по телефону: догадавшись, что у него на сегодня есть свои собственные расчеты и планы, Галина Андреевна сейчас же откажется от его помощи, а этого он ни за что не хотел.

Правку они закончили перед самым обедом. Едва замечая, что ест, Саша быстро проглотил последний кусок, оделся, сказал из передней: «Я к Дане, приду не особенно скоро» — и торопливо вышел на улицу. Он шагал по улице, не оборачиваясь, не глядя по сторонам.

И вдруг кто-то окликнул его:

— Сашка, э-э-эй!..

Голос звонко перелетел через улицу.

— Эй-эй!

Навстречу Саше бежал Кузнецов, размахивая кошелкой, из которой торчали два батона.

— Ты куда это? В кино?

— Нет, я к Яковлеву, — сказал Саша. — Идиотская, понимаешь, история… Заболел на самые каникулы.

— Н-да… — ответил Кузнецов. — Не мог заболеть к концу четверти! Глупо, конечно. А он где, собственно, живет?

Саша кивнул, указывая головой на парадную Яковлевых.

— Я тоже, пожалуй, забегу, — вдруг решил Кузнецов. — На обед хлеб, между прочим, есть. Это к ужину.

— Ну что ж, — неопределенно сказал Саша, ясно чувствуя, что это некстати.

Но сказать «не заходи» было неудобно, и оба двинулись к парадной Яковлевых. Кузнецов шагал быстрее. Саша степенно отставал. Они шли гуськом, перекликаясь на ходу.

Дойдя до парадной Яковлевых, мальчики стали подниматься по лестнице. Кузнецов сейчас же лихо перемахнул через перила и начал взбираться вверх по узкому краю ступенек, слегка придерживаясь за перила рукой, свободной от кошелки.

— Валька, брось! — сказал Саша.

— Ну вот еще! — ответил Кузнецов. — Я брошу, а кто же станет подбирать? Ты, что ли?

И, ловко балансируя свободной рукой, он поднимался все выше и выше.

Эхо подхватило их голоса и сейчас же понесло под самую крышу дома, как будто бы давно уже дожидалось такого случая, чтоб, притаившись где-то в углу, вдруг загудеть, заныть и с разгона удариться о стены лестничной клетки.

Кто-то вышел из квартиры на третьем этаже и замер, глядя на мальчика, шагавшего по ту сторону перил. Но Кузнецова это не смутило — он уверенно шел вверх по узеньким закраинам ступенек, пока ему это не надоело. Дойдя до третьего этажа, перекинул через перила ногу и стал подниматься на четвертый — уже попросту, как все люди.

Наконец товарищи позвонили у Даниной двери.

Даня услышал звонок и снова, но на этот раз совершенно уже безнадежно, уставился на дверь.

— Привет! — сказал Кузнецов, входя в комнату.

— Привет, — растерянно и сухо ответил Даня.

— Ну, как ты тут? — услышал он вдруг из передней знакомый насмешливо-сочувственный голос. — Скрипишь?

Из-за плеча Кузнецова выглядывал Саша. Сердце у Дани дрогнуло. Он облизнул сухие губы и ничего не ответил.

— Болеешь? — вяло поинтересовался Кузнецов.

— Нет, как видишь, пляшу! — со злостью ответил Даня.

— Н-да… — безмятежно сказал Кузнецов. — И угораздило же тебя в самом начале каникул! А завтра, между прочим, культпоход на «Русалку». Ты записывался?

— Не помню, — отрезал Даня.

Он был занят. Он старался не глядеть в сторону Саши.

Все замолчали.

— Нет, ты только подумай, — вдруг сказал Кузнецову Саша, может быть, как это часто бывает, только для того, чтобы нарушить глупое молчание: — если человек нажирается снегу, едва сбросив коньки, ну, прямо сказать, нажирается…

— Ясно, — сказал Кузнецов авторитетно, — не вмер, стало быть, Данило — болячка задавила.

Даня молча, исподлобья глядел на товарищей.

Разговор явно не ладился.

Рассказав что-то про своих скобарей, собаку и какого-то кролика тигровой породы, Кузнецов потянулся, встал и, притворившись, что сладко зевает, подхватил лежащую на стуле кошелку с батонами.

— Привет, — сказал он небрежно.

— Привет, — ответил Даня.

И Саша пошел провожать Кузнецова в переднюю. Они долго о чем-то шептались у вешалки. Дане стало под конец нестерпимо слышать этот шорох и шопот. Он вобрал в себя воздух и крикнул:

— Мама!

Она не услышала — они с отцом пилили на кухне дрова. Из кухни слышался редкий стук падающих чурбашек и равномерное поскрипывание. А между тем ему так сильно хотелось, чтобы мама была тут. Его сердце билось так отчаянно, кровь так сильно стучала в уши… Да, он один, зол, глуп и в тягость товарищам. Он не в тягость только ей.

Проводив Кузнецова и потолкавшись зачем-то в темной передней, Саша неторопливым шагом вернулся к Дане.

В это время в приоткрывшуюся дверь просунулась голова матери:

— Ты меня звал?

— Разве тебя дозовешься! Кричу, а тебе что, ты как оглохла!

Мать вздохнула, но ничего не ответила. Голова скрылась за дверью, и дверь тихонько захлопнулась.

— Я… я уже сказал тебе однажды, — вдруг заговорил Саша, повернув к Дане побледневшее лицо, — мне противно слышать, мне гадко слышать, как ты разговариваешь с матерью! Как ты смеешь!