Ей вспомнились часы бессонницы, когда встревоженной, словно прозревшей душе откликаются даже стены в комнатах и поют свою песню, отвечая мыслям задумавшегося человека.

Ей вспомнился милый, знакомый скрип двери в Музее антропологии и этнографии, строчки, строчки, строчки, в которые входила, которым вся отдавалась душа — щедро, полно и доверчиво, ничего не требуя взамен, и за это вставало утро без старости. Но, однако, всегда ли этого было довольно?

Как бы там ни было, но в этом доме и на нее, Елену Серафимовну, хватало с избытком тепла и любви.

— Я вижу, он вам верит, — вдруг сказала Яковлева, когда муж ее кончил петь и отложил мандолину. — Я вижу, он с вами считается. — И она искоса посмотрела на сына. — Нет, нет, вы даже не говорите, я знаю, что это так… Скажите ему, пожалуйста, что завтра отцовские именины — пусть он один-единственный раз доставит удовольствие мне и отцу и придет к обеду.

— Да разве это уж такой подвиг — прийти к обеду? — удивилась Елена Серафимовна.

Младший Яковлев с молчаливым суровым упреком смотрел на мать.

— Слово, Даня: завтра вы будете дома к обеду!

— Без опоздания, — подсказала Яковлева.

— Да, да, разумеется, — подхватила Елена Серафимовна и не сдержала улыбки, — без опоздания.

Он не мог не ответить улыбкой на эту такую знакомую и милую для него усмешку, но все-таки слегка насупился и пробормотал:

— Очень странно…

— Даня, слово!

— Ну, честное пионерское…

В эту минуту из коридора послышался голос соседки:

— Даня, тебя к телефону. Из школы.

Даня выскочил из комнаты — сердце у него громко заколотилось.

— Яковлев? — услышал он голос Александра Львовича. — Что с вами случилось? Почему вы не пришли к большой перемене?

— Я… Александр Львович… я без уважительной! — упавшим голосом ответил Даня.

Ровно в семь, то-есть в то самое время, когда Даня бежал к поезду, в его школу на сбор отряда явился человек саженного роста, одетый в щегольской костюм и голубую шелковую рубашку. Через его плечо, пересекая темносиний в серебристую полоску пиджак, была перекинута брезентовая рабочая сумка.

Придумал этот сбор Костя Джигучев. Костя считал, что все родители его пионеров — это, в сущности, клад для пионерской работы. Вот у Саши Петровского мать — врач-бактериолог, а отец — хирург. Отец Яковлева — рабочий-лекальщик, мать Иванова — железнодорожница, дед Семенчука — краснодеревец. Сколько интересного они могли бы рассказать ребятам! Почему это считается, будто о своем жизненном призвании надо задумываться только в девятом или десятом классе? Почему не начать сейчас? Может быть, такие вот бесхитростные рассказы о профессиях заставят ребят впервые задуматься о жизненном пути, о деле, которое станет для каждого самым любимым?

И вот сегодня на сбор отряда пришел отец Володи — кровельщик Иванов.

Когда замолчал пионерский горн, приветствовавший гостя, дверь класса снова распахнулась, и Джигучев с Володей Ивановым в торжественном и глубоком молчании внесли раздобытый у тети Сливы кухонный стол.

— В общем, о чем тут долго говорить! — неторопливо начал гость, прошелся туда и обратно по классу, чуть прищурившись оглядел ребят, усмехнулся и без всякого перехода, скинув свой щегольской пиджак, закатал рукава голубой шелковой рубашки.

После этого он вынул из рабочей сумки крошечные кровельные, аккуратно обрезанные листы и бросил их широким движением на кухонный стол тети Сливы.

— Картины! — сказал чуть слышно Лека Калитин.

— Совершенно верно, эти листы называются картины. Я вижу, тут подобрался знающий народ…

И в ту же минуту класс переполнился звоном частых и дробных ударов — деревянный молоток барабанил о жесть.

Лист лежал на самом краешке стола. Он сгибался с необычайной быстротой и легкостью под взлетающими и с силой бьющими молотками. Изменяя форму, жесть делалась похожей на крышу карточного дома.

Мальчики вскакивали с мест, вытягивали шею, кричали:

— Смотри! Смотри!..

В звон молота вплетался шум голосов, вздохов, возгласов.

— Тише, товарищи, — серьезно сказал кровельщик и едва приметно взглянул на мальчиков смеющимися глазами из-под лохматых бровей. — Так… Это, стало быть, вагонная крыша. Она имеет два ската. Вот вам один скат, а вот другой. Всем видно?.. Сидите, сидите, ребята, на местах. Сейчас покажу.

И, зажав не без изящества между огромными пальцами лист, которому уже была придана форма, Иванов приподнял его высоко над головой.

— Ну как?.. Сидите, сидите на местах… Стало быть, два ската. А кто скажет — зачем? Очень просто: для прочности. Для того, чтобы свободно стекала по ту и по другую сторону вода. Для сохранности кровли. Ясно?

— Ясно! — ответил Семенчук.

— Так. Хорошо. Но крыша вагона отличается от кровли обыкновенной двойным гребешком. Гребешок — это шов, товарищи, которым сращиваются продольные кровельные листы. Вот он — шов. Двойной, стало быть… Не толпитесь, пропустите меньшенького вперед… Хорошо. А для чего двойной шов? Кто скажет?.. Владимир, молчи… Ясно, тоже для прочности. Для того, чтобы шов не порвался во время движения вагона. Все же поезд — не дом. На месте он, как-никак, не стоит. Понятно?

— Понятно, — сказал Лека Калитин.

— Восемь клямов накладываются на шов, опять-таки для гарантии прочности. Вот клямы — закрепки, так сказать. Раз — один клям, два — другой клям, три, четыре… Сейчас покажу. Сидите, сидите, ребята, на местах…

Молотки взлетали и опускались.

— Вот вам клямы. Все восемь клямов. Опять же, подрамники крыши — боковые и концевые. А вот карниз… Все видят? Отлично. Не толпитесь, ребята…

Иванов работал тремя молотками. Один из них, деревянный, большущий, назывался великолепно: «киянка». Не без блеска и показного изящества демонстрировал знаменитый кровельщик перед замершей аудиторией свое высокое искусство: выкладывал подобно рисунку шахматной доски поперечные листы — «картины» — на крыше вагона, сращивал их тут же, на глазах у мальчиков, едва заметным швом — «закроем».

Поражало то, что молотки и руки были большие, а крыша — маленькая, как игрушечная.

— До войны эти крыши изготовлялись глухими, без отверстия для печных труб, — на ходу пояснял кровельщик. — Но во время и после войны мы стали делать в вагонах люки для выводки печей. Вот вам отверстие для вытяжки: люк. А вот и покрышка люка…

Ребята давно уже повскакали с мест, несмотря на уговоры кровельщика, и окружили его тесным кольцом, почти не давая простора его огромным рукам.

Тем не менее через сорок минут (считая утечку времени, потребовавшуюся для пояснения) крыша вагона была изготовлена. Она была снабжена малюсенькой вытяжкой. Двойной шов, соединявший продольные листы, прихватывался настоящими клямами.

Одним словом, крыша как крыша. Открывай люк, разжигай печурку и отправляйся в путь: вези, скажем, из колхоза в город птицу на сельскохозяйственную выставку, перевози телят, пчел — температура подходящая.

Кровельщик уложил в рабочую сумку свой инструмент, вытер руки чистым носовым платком, опустил рукава рубашки, надел пиджак и, улыбнувшись, передал крышу председателю отряда Кардашеву.

Кровельщик и председатель отряда с глубокой серьезностью обменялись рукопожатием. Ребята громко аплодировали. Кровельщик кланялся.

Любой труд, доведенный до пределов мастерства, становится искусством. Ребятам казалось, что к ним на сбор пришел артист.

Хотя все они уже слышали о знаменитом кровельщике и даже видели в «Ленинградской правде» портрет Иванова, он поразил их все же гораздо больше, чем они могли ожидать.

Когда он кончил работу, никто не шевельнулся. Мальчики сидели тихо-тихо и смотрели на него, не сводя глаз: им и в голову не приходило, что на этом его выступление может окончиться. Они ждали.

Он прошелся по классу взад и вперед большими шагами.

Что бы им еще показать или рассказать?.. Иванов вздохнул. Есть же такие специалисты, которые как начнут говорить, так и не остановишь. Нет, ему за ними не угнаться! Попробуем идти по своей линии.