И, не дождавшись ответа, он быстро, как будто бы спохватившись, опускает руку и, проскользив по затянутой льдом луже, исчезает на школьном дворе.

Перестал падать снег, но сухой и свежий покров его все еще лежал на крышах и мостовых.

Восьмой час. Показалось солнце. Его свет лизнул крыши зданий и спустился ниже, на мостовые.

На черных неподвижных ветках деревьев и кустов в сквере Софьи Перовской узкими яркобелыми грядками лежал снег. Даже самая маленькая, самая тоненькая веточка была искусно и аккуратно обведена белой каймой. Когда по бульвару пробегал ветер, от деревьев, будто морозное дыхание, шел искрящийся дымок.

Но вот снег вспыхнул под солнцем, загорелся множеством искр. Загорелся и стал потихоньку таять. Упала на землю первая капля, вторая… Началась зимняя оттепель.

Капли ударялись о мостовую. Снег сделался пористым. К вечеру он спохватится и замерзнет опять. «Гололедица!» — скажут прохожие.

Но покуда что с крыш и веток все-таки падали на мостовую живые, светящиеся капли.

И Зое на минуту показалось, что наступила весна.

Вот-вот, освободившись от снега, влажные ветки закачаются на теплом ветру, потом покроются почками. Осторожно и медленно будет раскрываться каждая почка, клейкая и нежнозеленая.

Капе́ль…

Капли звенят, блестят и падают с крыши на мостовую.

Капе́ль…

Наперекор зиме, вырываясь из водосточных труб, стучится о землю талая вода.

Знаете ли вы, помните ли вы — еще бы, вам ли не помнить! — этот день предчувствия праздников, самый-самый последний день перед каникулами? Подумайте, сегодня не субботний вечер! После занятий не будет даже воспитательского часа, который хоть и хорош, но все ж таки «воспитательский».

В эти часы Александр Львович входит в класс без журнала. Он садится на стул вот этак, наискосок, и начинает как будто бы совершенно частную беседу.

Но попробуй бросить на соседнюю парту записку, или поиграть ручкой, или в рассеянности почесать переносицу… Он станет с таким любопытством и так внимательно тебя рассматривать, как будто увидел первый раз в жизни. Александр Львович замолчит, и за это на тебя обрушится страстный гнев всего класса, потому что каждому хочется, чтобы он продолжал рассказывать.

Но вот, разглядев тебя как следует (под дружное шиканье товарищей), Александр Львович смилостивится и снова начнет говорить. Наученный горьким опытом, ты стараешься сидеть тихо-тихо, не шевелясь, почти не дыша. И старания твои не остаются без награды. Тебе почему-то начинает казаться, что хоть Александр Львович и обращается ко всем ребятам, но все же чаще всего к тебе — именно к тебе, — глаза его то и дело встречаются с твоими, на твой смех он отвечает улыбкой.

Это очень приятно, это трогает тебя, льстит твоему самолюбию, ты становишься особенно внимательным и ловишь на лету каждое его слово.

Самое же удивительное, что это кажется всем в классе, и, может быть, именно поэтому Александра Львовича так здорово слушают.

Но как бы там ни было, как бы интересно ни рассказывал Александр Львович, к концу последнего учебного часа, пусть даже и «воспитательского», ноги твои сами собой начинают беспокойно двигаться под партой.

Ты уже еле сидишь на своем месте. Тебе хочется, на лету вдевая руки в рукава пальто, одним махом соскочить с крыльца, окликнуть на весь двор бегущего впереди товарища, нагнать его там, за углом, и со всей силы хлопнуть по плечу.

Не то чтобы тебе так уж нужно было окликнуть его и догнать, а просто хочется бегать, кричать, размахивать руками… Оказывается, пока ты тихо сидел на уроках, в тебе скопилось столько веселой, подвижной силы, что если не дать ей воли, она сама, чего доброго, вырвется и понесет тебя неизвестно куда, как разыгравшаяся молодая лошадка…

Нет, что и говорить, субботний вечер — это славно. Впереди — воскресенье, большой свободный день. Хорошо не загружать его заранее планами, чтоб он был еще длиннее и просторнее.

И жаль, ах, как жаль, что, поскольку тебе уже тринадцать лет, как-то неловко кататься с горки во дворе! Не гора хороша — при чем тут гора! — хороши эти долгие вечерние часы и бьющий в лицо острый ветер, который так и орет тебе в уши о том, как чудесно жить на свете.

Но что поделаешь, с горки кататься неловко…

Зато можно пойти вечером в кино и объяснить билетерше, что тебе уже полных шестнадцать лет и что ты просто этакий уродился, небольшого росточку.

Кино — это хорошо. Это даже очень хорошо, особенно в начале сеанса, когда ты понимаешь, вернее сказать — чувствуешь, что все еще впереди. Ты не слышишь дыхания зала, приглушенного смеха, говора — ты весь там, в суматохе и мельтешении чужой жизни, и лишь к середине картины начинаешь понимать, что воскресный вечер приходит к концу, а ты еще не повторил и не выучил половины того, что решил повторить и выучить в воскресенье. И сердце твое прищемит неумолимая совесть, ты тряхнешь головой, чтоб не думать о том, о чем думается, и забыться еще хоть ненадолго в жужжащем звуке и мелькании экрана.

Печально твое возвращение домой. Оно печально, — не говори, что нет. Печально и утро понедельника. Особенно серой кажется утренняя улица, особенно недовольны этим утром прохожие и особенно скучны привычные стены домов.

И вот опять начинается трудовая неделя. Медленным шагом движется в гору до половины пути — от понедельника до четверга — и стремительно катится вниз от четверга до субботы.

А потом опять воскресенье, и опять понедельник…

Но сегодня не то. Сегодня — последний день перед каникулами, сегодня вы стоите на пороге какого-то огромного воскресного дня, емкого, разнообразного, в котором умещается все: и коньки, и книга, и кино, и вечерний спектакль в ТЮЗе, и утренник в цирке, и экскурсия в Русский музей. Сегодня последний день перед каникулами, которых ты так давно ждал, почти не смея надеяться, что этот день наконец придет.

И вот он пришел, а ты вырос на целый год со времени прежних зимних каникул, и еще больше стало у тебя всяких желаний, и они обступают тебя, вытесняя друг друга, а ты не знаешь, в какую сторону кинуться, с чего начать, чего хотеть больше…

Да здравствуют каникулы! Новогодние каникулы!..

Дверь раскрылась. При полном молчании класса, как генерал, прибывший в полк для раздачи наград, вошел в шестой «Б» директор школы Иван Иванович с табелями отличников в руках. Солдаты вытянулись в струнку и замерли, глядя на генерала. Лицо у генерала было торжественное и значительное.

Сбоку, у входа, стоял командир полка, то-есть классный руководитель шестого «Б» Александр Львович. Одно колено его было слегка согнуто, плечо чуть-чуть опущено. Он улыбался. Нет, что ни говори, а военной выправки не было у этого офицера запаса.

Взгляд директора скользнул вдоль рядов.

И смешался алфавит. И первой стала буква «К», потому что с нее начиналась фамилия отличника Кардашева.

Солдат на букву «К» пошел вперед и взял из рук генерала свои боевые награды, то-бишь свой табель, цветущий пятерками.

Он уносил этот табель, прижав его к себе и не глядя по сторонам. Шагал торопливо по узкому проходу, будто сгибаясь под тяжестью наград, которых не в силах была вынести его скромность.

Второй шла буква «П» — Петровский.

Глаза Петровского Александра, принимавшие в минуты растроганности или задумчивости детское выражение, встретились с глазами Ивана Ивановича. И серые глаза Ивана Ивановича заискрились теплом и задержались на секунду дольше, чем было надобно, на приподнявшемся к нему лице.

«Табели без блеска» выдавал Александр Львович.

Когда директор закрыл за собой дверь, гул нетерпения покрыл голос классного руководителя.