– Восьмого мая, – продолжает Байков, – приехали к нам из армии еще двадцать человек, имевших только шестидневную снайперскую подготовку. Мы их тоже превращали в снайперов, образовав из них третий взвод. Он начал действовать с первого июня.
Пока второй и третий взводы обучались, я с первым взводом ходил по полкам на истребление гитлеровцев. Сейчас ходят уже все взводы роты…
На месячных курсах люди прежде всего проходили стрелковое дело, а в остальное время занимались тактикой, топографией и саперно-маскировочным делом. Стрелковым делом занимались так: при выводе взвода на учебу делились по отделениям. Одно – стреляло, другое занималось наводкой, третье – измерением расстояний. Таким образом, рабочий день был уплотнен. Подготовку проводил я лично, и сам я в настоящее время – снайпер…
В записной книжке политрука Юрия Петровича Торжкова есть много точных, можно сказать – бухгалтерских записей. Слушая вместе со мной Байкова, подливая нам в алюминиевые кружки чаи, он одновременно сделал для меня несколько выписок[18].
Я даю здесь эту выписку не полностью. В списке Торжкова перечислены двадцать пять человек. В конце списка Торжковым подбит итог: «Всего – 442», и сделано примечание:
«Остальных – истребил 1-й взвод.
Все бьют немцев винтовкой, и все – во время охоты».
Закончив со мной разговор, Байков и Торжков вышли из блиндажа сделать какие-то распоряжения.
Белая ночь ясна. Доносится орудийный гул, где-то неподалеку хлопают мины, а моментами лесную тишину раздирает ожесточенная стрельба по пролетающим над нами фашистским самолетам.
Ложась спать на нарах, рядком с Байковым, я задаю ему вопросы, и он отвечает мне:
– Когда первый раз идешь в бой, кажется страшным, а уже в наступлении обо всем забываешь, становишься смелым, мужества набираешься. Мальчишеское озорство (а я был здоровый озорник!) помогло. Важно: с детства я никогда не терялся. И позже – в докладах старшему начальнику: хоть сам маршал приди! А еще уменью подойти к массе помогла моя культработа, знаю интересы бойца, до тонкости понимаю его. А вот симулянтов узнаешь сразу, потому что в детстве, хулиганя, сам был таким…
Три снайпера
11 июня. КП командира роты
Засыпая, слышал разговор:
– … Как фашист падает? Наблюдал я в стереотрубу. Если угодишь крепко – медленно падает. А если ранят – подымут гам: «Пропало все!» Немцы трупы своих всегда стараются утащить. У них это очень быстро делается. Во время наступления один фриц остался в блиндаже, выскочил и – на бойца со штыком. Но боец не растерялся, сам проткнул его штыком и еще пулей добил…
Это Байков тщился удовлетворить любопытство своего связного Бордюкова, который обижен, что его «не пускают в снайперы».
Только было заснул, явились кинооператоры и Чертов – их не устроил ночлег в политотделе. Здесь, на КП роты истребителей, им, как и мне, оказано отменное гостеприимство. Горел огонек – фитилек на блюдечке с жиром. Был чай в ведре. Были разговоры. А потом нам уступили свои места, все полегли спать. Сон хороший – мягко, сухо, тепло. Однако, изрядно промокнув вчера под дождем и затем не просушившись, я простудился.
В роте снайперов-истребителей.
Снайпер А. Седашкин. 128-я сд.
Июнь 1942 года.
Зачинатели истребительного движения в 128-й дивизии и самые опытные снайперы – Седашкин, Статуев и Кочегаров. Их прежде всего и захотелось мне повидать. Седашкин 18 мая был ранен и только вчера, в день моего приезда сюда, вернулся в роту.
Вызванный командиром роты, он пришел ко мне в блиндаж – суровый, кряжистый, серьезный, с орденом Красной Звезды на своей выцветшей и залатанной гимнастерке, глянул на меня пристально свинцовыми глазами, вытянулся.
– Старший сержант Седашкин А. И. (он так и сказал «А. И.", вместо «Александр Иванович») явился по вашему приказанию! – низким и сильным голосом «доложил» он мне, приставив к пилотке огромную ладонь.
Я сразу прикинул взглядом, как он, кочегар и алтайский охотник, брал на вилы медведя, как враз душил своими ручищами волка и как, легко играючи топором, рубил в тайге стволы вековых деревьев…
Мне трудно было заставить Седашкина чувствовать себя «свободно» со мной, когда «по моему приказанию» он бочком, стеснительно присел на краешек скамьи перед столом, глядел не на меня, а на мои «шпалы» старшего командира, пожелавшего невесть зачем «спытать» его солдатскую душу. И никак не мог с докладного, официального языка перейти на простую, конечно, гораздо более свойственную ему да, вероятно, и очень сочную русскую речь.
Я сразу узнал, что образования у него – никакого, что в его таежной семье грамотностью считалось знание звериных и птичьих повадок, что в охотничьей артели он работал по договорам, а с 1928 года, «когда стали всех в колхоз соединять», выехал в Барнаул и поступил работать на производство, кочегаром на хлебокомбинат… Мобилизованный осенью сорок первого года, он сразу попал в 128-ю дивизию, на фронт.
Положив свои мощные руки на стол, Седашкин заговорил сухо, скупо:
– Двадцать первое декабря было Я пошел в наступление, ходили мы семьдесят человек пулеметчиков, минометчиков, и – из всех семидесяти – нас. стрелков, восемнадцать было, командиром отделения я ходил. Уничтожили всего триста пятьдесят человек, а из нас, восемнадцати стрелков, осталось тринадцать. А всего мы потеряли своих двадцать три человека.
Мы вышибали немцев, вклинившихся в нашу оборону. После боя я ходил по полю боя, обнаружил в блиндаже офицеров – восемь человек. Бросил две гранаты, убил семерых, одного ранил и добил. Документы и прочее – осталось. Эти у меня не в счету, потому что нашего начальника не было и я не считал их.
Зимой было еще: я и Кочегаров вытащили из-под огня шесть наших человек убитых и одного раненого. Сутки, однако, лежали под немецким взглядом, и раненый тот замерз. У немцев их снайперы подстерегали нас, я всех увидел, одного снял с трубы избы. За другим снайпером два дня охотился. Обманул его – шапкой мотал, – убил его…
Восемнадцатого мая командир роты пятьсот тридцать третьего полка, куда мы прибыли (пять снайперов со мной, я – шестой), попросил выследить их снайпера и снять. Я, значит, два дня выползал вперед и не мог ничего обнаружить. Видел только попа ихнего и не стрелял (в шляпе, в белом халате, и виски длинные). Мои снайперы стреляли и не попали. А я не стрелял потому, что не обязан был, надо было приказание выполнить, снайпера снять. На третий день я его обнаружил – на сосне, замаскированного, и снял с первого выстрела. Другой начал его подбирать, я и другого убил. И сразу оборотился назад, зная, что их ротный миномет будет бить, потому что я обнаружил себя уже. И покуда до траншеи лез – метров двадцать, – он тридцать пять мин выпустил, и меня ранило в голову осколком, уже в траншее. Лежал в санбате с восемнадцатого мая до десятого июня. Самочувствие хорошее.
Из ста двадцати трех гитлеровцев, которых в снайперской охоте убил Седашкин, сто пять были истреблены им еще в его бытность в 374-м стрелковом полку, а рассказывать мне он счел нужным только о восемнадцати, убитых им с тех пор, как перешел в состав истребительной роты.
В общем доброго разговора с Седашкиным у меня так и не получилось, я понял, что «разговориться» со мною он мог бы только вне «службы», у какого-нибудь костра-дымокура в лесу. Я оставил его в покое, его сменил вошедший в блиндаж снайпер Александр Михайлович Статуев…
Этот оказался человеком другого толка. Веселый, ясные, живые серые глаза, пленительная улыбка, открывающая здоровые зубы и скрывающая недостаток крепкого, загорелого лица – слишком выпяченную верхнюю губу; она никак не сочетается с его ребячески вздернутым носом и придает лицу двадцатичетырехлетнего парня несвойственное ему стариковское выражение… Но это только когда он не улыбается, а улыбка у него почти не сходит с лица.