«Я думаю, что у тех войск, которые из России вернутся домой, полиция каждый день будет сидеть на шее. Тут становишься прямо бродягой. Всему, что в Германии запрещено, тут учат, как, например, звереть (дикареть), воровать, убивать и т. д. Это говорю я тебе. Вернется домой особый сорт людей. С приветом, Ганс!»

Итак, вместо радости берлинского населения, готового было славить Гитлера за его победу, – ужас берлинцев, перед наводнившей германскую столицу бандой насильников, воров, убийц, бродяг, с которыми дай, господи, справиться только полиции, – ведь это же подонки человечества, которым место лишь в уголовной тюрьме!

И кто свидетельствует об этом? Тот самый германский солдат, которого по приказанию Гитлера учат совершать преступления, систематически вытравляя из него все человеческое, планомерно превращая его в дикаря, в зверя!

Пожалуй, утешить честных берлинских граждан, не участвующих в преступной войне, может только одно обстоятельство: вряд ли кто-либо из бандитской, брошенной Гитлером на Восточный фронт армии вернется в Берлин. Все они будут истреблены героической Красной Армией. И единственной книгой, в которой история вспомянет Гитлера, будет многотомный черный список чудовищных его злодеяний.

Гитлеровцы грабят даже друг друга. В письмах, найденных у убитого на Ленинградском фронте, в этом же марте, ефрейтора Гельмана Рейнгольда, есть зимнее – от его матери из тюрингского городка Этенбурга.

«Неужели ты не получил еще теплых вещей? – удивленно спрашивает мать. – Уже давно пора, ведь здесь достаточно собирали!..

В ответном письме Гельман, вероятно, намекнул матушке, что вещи, должно быть, украдены. Сужу об этом потому, что в следующем, февральском письме мать сочла необходимым объясниться пространно:

«Ты ждешь вещи, которые хочешь получить, но я тебе должна сказать, что сейчас посылки не принимаются. А ведь здесь собирали так ужасно много зимних вещей! И нам специально говорили, чтобы мы не посылали посылок, а давали вещи сборщикам, так как через них вещи скорее попадут на фронт и каждый солдат будет обеспечен. Дорогой мой, но ты понял меня правильно и не думай, что я тебе ничего не хочу послать!»

Фрау намек уловила. Догадливой оказалась и жена ефрейтора Альфреда Грельмана, написав ему в том же феврале из города Мейссен:

«Скажи, получил ли ты хоть что-нибудь из собранных шерстяных вещей? Ведь собрано было так много! Но попало ли всюду хоть что-нибудь?..»

Теплые вещи, что называется, ухнули. Начался март. Все жалуясь на лютую холодюгу, старший ефрейтор Гельмут Грунцель написал жене:

«Надеюсь, что здесь мы будем недолго, иначе мы погибнем!»

И погиб, не успев отправить свое письмо.

В тот же день, 16 марта, ефрейтор Гиллер писал родителям в Ломниц:

«Мы превратились в банду, пугающуюся света. В нашу землянку не проникает ни один луч. Я надеюсь, здесь мы не будем долго, но во что вообще можно верить, будучи солдатом?»

Ефрейтор Карл Лехлер («Полевая почта 20995-С») получил от своей жены, из Вайергаус у Линкельсбюль, письмо, отправленное 1 марта:

«Дорогой Карл, ты просишь хлеба. Сегодня, 28 февраля, послала тебе пять посылок, но в каждой только 50 граммов… Посылать можно только 50 граммов…»

И видя в распоряжениях властей одно издевательство, не веря уже ничему – ни будущим богатым посылкам, ни возвращению мужей, немецкие женщины… Но об этом скажу лучше словами письма, полученного ефрейтором Альфредом Грельманом от родных в этом же, медленно текущем, злополучном для них марте:

«… Ты представь себе, дядя Ганс опять здесь. Он поправляется, они в Киле не видят нужды. И женщины там тоже есть, которые ждут мужчин. Там за хлебные карточки они ночью… (в письме – многоточие.) Два раза в месяц солдаты получают отпуск на ночь. Они жизнь ведут как бы во Франции, таких нужно было бы посылать на смену в Россию…»

А что же делают эти гитлеровцы, когда попадают в Россию? Вот точные, документированные факты о черных делах, творимых фашистской ордой в захваченных районах Ленинградской области…

… В деревне Капустине больше месяца перед глазами родственников висели трупы двух смелых замечательных девушек. Наказание за попытку снять тела девушек было только одно: расстрел.

В деревне Мясном Боре пьяные немцы на глазах родителей изнасиловали пионерку Люсю С. Ее растерзанное тельце валялось в грязи Пятнадцатилетнего мальчика Александра Петрова немцы расстреляли на площади в маленькой деревеньке Ситне и стреляли в каждого, кто пытался убрать его труп.

В Луге, в том концлагере, в котором ежедневно от истощения и истязаний умирает по семьдесят – восемьдесят человек, батальон гитлеровских полицейских насиловал несколько десятков согнанных со всего города русских девушек. Они взывали о помощи. В гневе и ужасе пленные, измученные красноармейцы порывались спасти их. Тогда бандиты принялись хладнокровно расстреливать и тех и других.

В некогда живописной приладожской деревне Погостье наши части нашли только черные обглодыши сожженных деревьев да груды развалин: здесь не осталось даже ни одной печной трубы. А в этих развалинах – садистически изуродованные трупы русских женщин: Веры и Александры Козловых, Ульяны и Галины Овчинниковых, Федоровой и других, чьих фамилий уже невозможно было установить. У каждой из них были выколоты глаза, вывернуты ноги, отрезаны пальцы рук, лица и тела прожжены каленым железом и изрублены саблями.

Мирного жителя, раненого Степана Авдеева, в селе Горе гитлеровцы бросили в подожженную баню. Корчась от нестерпимой боли, он выползал из нее, но фашисты снова бросали его в огонь…

…Все это жутко даже писать! А ведь мы знаем пока так мало – враг еще владычествует в захваченных им окрестностях Ленинграда, – истина полностью откроется нам только в будущем, когда мы истребим захватчиков нашей земли. Но и того, что мы знаем, достаточно для возбуждения нашей ненависти к фашистам…

Вот почему становятся неумолимыми, беспощадными снайперами наши чистые, еще недавно мягкие душой ленинградские девушки – студентка литературного факультета института имени Герцена Вера Лебедева и се подруги, ее ученицы, санитарки Вера Богданова, Александрова, Джапаридзе… Вот почему сотни других ленинградских девушек сражаются в окопах рука об руку с поседевшими под огнем бойцами. Вот почему десятки тысяч женщин осажденного города, презирая свою физическую слабость, принесенную голодом, мстят врагу самоотверженным, мужественным трудом.

Лицо врага!.. Какое непреодолимое, какое справедливое чувство мести вызывает оно у русского человека!

Месть гитлеровцам!.. Это символ жизни изнуренных голодом и лишениями, но до конца стойких духом защитников Ленинграда!

РЕЙД БАРЫШЕВА

НА ПОЗИЦИИ 107-го ОТБ.

ВЗЯТЫЕ ИЗ-ПОД ОГНЯ.

ВАЛЯ СЕРДИТСЯ.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ БОЯ.

ПОСЛЕ ФОРСИРОВАНИЯ МГИ.

ЗА ДОРОГОЙ ВЕНЯГОЛОВО – ШАПКИ.

МЕЖДУ ДВУМЯ АРТНАЛЕТАМИ.

ШЕСТЬ ТАНКОВ ОБХОДЯТ ОДИН.

ЧЕРЕЗ ЛИНИЮ ФРОНТА.

НА КП МАЙОРА ИГНАРИНА.

ВАЛЯ МИРИТСЯ С КОМАНДИРОМ ТАНКА.

(8-я армия и 54-я армия. Апрель 1942 года)

В середине марта я пробыл четыре дня в Ярославле – мне было разрешено съездить к моим родным. Я добирался туда через Волхов и Вологду по тыловым, серьезно дезорганизованным в ту пору железным дорогам и нагляделся на тяжкую долю ленинградцев, эвакуировавшихся по этим дорогам длинными, медленными эшелонами.

Конец марта и весь апрель я провел на Волховском фронте – в 8-й и 54-й армиях. Исходил пешком много фронтовых болот и лесов, пробыл немало дней в 107-м отдельном танковом батальоне, в горнострелковой бригаде, которые вели очень тяжелые бои, был у разведчиков, у артиллеристов и в стрелковых дивизиях.

После Эстонии, Ораниенбаумского «пятачка» и правобережья Невы 8-я армия занимала начиная с 27 января 1942 года оборонительные позиции в Приладожье – от деревни Липки на берегу Ладожского озера до стыка с 54-й армией. Эта армия по-прежнему до середины апреля вела наступательные бои на линии железной дороги Кириши – Мга, пытаясь пробиться к Любани и Тосно, навстречу 2-й Ударной армии, приближавшейся к Любани со стороны реки Волхов.