— Ты огорчен? — спросила она.
— Не знаю, огорчен я или нет.
Накануне она слегка разозлилась на него.
По правде говоря, ее не столько обескуражило неожиданное исчезновение загадочного автора анонимок, сколько охватил стыд за фокусы собственного воображения. Но сейчас, спускаясь в лифте лыжной станции и слыша голос Пикассо, обволакивающий ее своей реальностью, она была готова с легким сердцем расстаться с любыми фантазиями.
— А ты как?
— Я ненавижу горы. Ненавижу лыжи. К тому же после рождения Шарля у меня аллергия на сыр.
Два здоровенных голландца, поднимавшиеся на восьмой этаж, с испуганным недоумением оглянулись. После того как они убрались, она еще трижды прокатилась вверх-вниз, с десятого до первого. И спросила у Пикассо, «что именно» рассказала ему «Хершиха». Он что-то солгал, и она поняла, что он лжет. В лифт снова вошел один из давешних гигантов, и она послала ему улыбку: дескать, не волнуйтесь, все в порядке. Нажав отбой, она задумалась. Разве это нормально, чтобы история любви начиналась так печально? Наверное, успокоила она себя, все дело в поспешном отъезде Элен.
До того как Пикассо чуть не удушил ее, придавив своим телом, Алиса имела привычку, занимаясь любовью, смеяться. И хорошо помнила, что раньше мужчины обижались на нее за этот смех, даже если сами справлялись с делом кое-как. Разве в такие минуты можно смеяться? Что касается Венсана, то ему больше всего нравилась ее неумелость в постели, которая с годами так и не превратилась в мастерство. В этот вечер он переживал из-за неприятностей по работе — после одной из его статей на газету подали в суд — и рассчитывал на Алису, чтобы сбросить напряжение. Но у нее было не то настроение, чтобы смеяться.
— Ты спишь с Катрин Херш? — спросила она, когда он схватил ее за грудь.
— Кто тебе сказал? — Венсан смотрел на нее с искренним удивлением.
Алиса знала, что в их тесном мирке все покрывали всех. Нарушение омерты — закона молчания — воспринималось как вопиющая бестактность. О женах журналисты говорили мало; «первые леди» считались особами неприкасаемыми и почти канонизированными. У каждого время от времени появлялись и другие связи, более или менее продолжительные. Некоторые репортеры даже разводились, добровольно или вынужденно, когда супруге надоедала роль святой. Но большинство не спешили ломать брак, и по веским причинам. Когда их жены встречались — происходило это крайне редко, из опасения нежелательных знакомств и случайно всплывающих в разговоре ненужных подробностей, — они смотрели друг на друга с любопытством и симпатией, как жертвы одной и той же сиротской болезни, неприятной, но не опасной. Каждая из них рано или поздно обнаруживала, что от чемоданов ее мужа разит очередной Хершихой, но мало кому, как сейчас Алисе, выпадал шанс узреть за своими подозрениями конкретное лицо.
— Я получила анонимку. Пошла к ней и поговорила. Она во всем призналась.
Венсан стоял, огромный и обнаженный, тощий как гвоздь и прекрасный, как пораженный ужасом бог. Алиса прижала палец к его губам, напоминая, что в соседней комнате Шарль читает старое издание «Сильвена и Сильветты», а Ирис — «Красное и черное». Зачем она это сделала, Алиса не смогла бы объяснить. Бросила кости наудачу — будь что будет. Есть Венсан и есть Пикассо. В одного она верила, как в научную истину, в другого — как в религиозное откровение. Откуда ей было знать, что Венсан осмысливал свой роман с Катрин Херш в терминах примерно того же уравнения? Как человек дальновидный, он на всякий случай решительно отмел обвинения жены. Снаружи донесся шум — веселая компания возвращалась из ресторана, объевшись фондю, и во всю глотку распевала про «отвязную девчонку», словно считала своим долгом напомнить всем вокруг, что они в отпуске. Венсан лег в постель и потушил свет.
— Мы ведь не случайно вместе, — проговорил он, заледеневший телом и душой. Помолчал и повторил: — Мы не случайно вместе.
Алиса поняла: он напоминал ей, что сторожевой пес на посту и бросать его не собирается. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Она вздохнула, легла рядом с мужем, переплетя свои ноги с его. На их безмолвном языке это означало: «Не желаю с тобой разговаривать, но по большому счету я на тебя не сержусь». Они заснули раньше детей, каждый наедине со своими сумбурными мыслями.
Алиса провела эту неделю, сидя на застекленной террасе. Готовила лекции и с пристальным вниманием изучала репродукции тех шедевров Лувра, которые годами не давались ее пониманию, словно оказывали сопротивление. В наушниках звучали хоралы Баха, которые она, дослушав, ставила по новой. С мечтательным видом, слегка ошалелая от одиночества и пышущего жаром электрообогревателя, она разглядывала через окно крохотные фигурки лыжников. И сделала любопытное наблюдение: совершавшие внизу сложные движения спортсмены постепенно подстраивались под музыку Баха, как будто она долетела и до них. Снег цвета сливочного крема переливался и искрил под безупречно голубым небом. Похоже, дети подсели на него как на тяжелый наркотик, во всяком случае, он не сходил у них с языка. Алиса, как и каждый год, привычно ворчала на упертых лыжников, желающих «за свои деньги» выжать из отдыха максимум возможного, притом в рекордно короткий срок. Возвращаясь после обхода лавчонок, приютившихся в торговой галерее, она, одетая по-городскому, была вынуждена пропускать толпы спешащих людей, похожих в своих скафандрах на космонавтов, уступать им дорогу — не то собьют, подниматься в переполненном лифте, слушать, как родители орут на провинившихся детей, и созерцать раскрасневшиеся физиономии, от которых за милю несло картошкой и горячим сыром. Иногда, глядя на родные лица, она проникалась любовью к Венсану и детям, но потом где-то в глубине желудка рождалось смятение в образе Пикассо, и тогда ее охватывало головокружение и подгибались колени.
— Ты не слишком скучаешь? — поинтересовался как-то вечером Венсан.
После разговора насчет Катрин Херш они оба осторожничали, словно ступали по стеклу. Рядом сутки напролет крутились дети, своим присутствием перенося принятие неудобного решения на потом. Алиса, пребывавшая в полной растерянности, воспринимала эту передышку как благодать, а Венсан, не смевший даже позвонить Катрин Херш, как наказание.
Алиса нисколько не скучала. Как она объяснила мужу, ей хотелось придумать что-нибудь новенькое для своей приходившей по средам группы, по ее мнению готовой двигаться в постижении искусства дальше. Она показала ему три репродукции и предложила выбрать наиболее понравившуюся. Такой же прием она часто использовала при работе с группами, причем предсказать результат этого своеобразного тестирования заранее ни за что бы не взялась. Иногда он отвечал ее ожиданиям, иногда — нет. Впрочем, с годами ей удалось вывести кое-какие константы, довольно забавные. Многих приводили в восторг голубовато-белые телеса на картинах Прудона[20] — нечто среднее между ожившим мертвецом и раскрашенной статуей. Другие интересовались именами натурщиц, позировавших художникам. Третьих приводили в неописуемый восторг натюрморты, а от скульптуры они шарахались словно в испуге. Но профессия в числе прочего научила ее и терпению. «Это никогда не происходит само собой, — делилась она с Пикассо. — Достаточно прийти на занятие с болью в спине, и Коро будет для тебя потерян навсегда». Поэтому, когда на лицах появлялась усталость, удлиняя черты и заставляя выпирать кости, словно из-под стаявшего снега выступала корявая булыжная мостовая, она обязательно рассказывала какой-нибудь анекдот, неизменно производивший бодрящее действие. Например: «В ту пору, когда Давид работал над портретом мадам Рекамье, она была девственницей». Или: «Художники неоклассической школы вначале писали персонажей своих полотен обнаженными и только потом „одевали“ их в платье». Или: «Предмет, запечатленный в неустойчивом равновесии, символизирует непрочность существования». К замотанным слушателям из вечерних групп она относилась с уважительным вниманием, хотя порой сильно сомневалась, а нужно ли им все это.
