Сели за стол. Мадам Гролье приготовила картофельную запеканку с мясом, а Пьер извлек из подвала бутылку шинона, который обожал. Атмосфера царила праздничная, все словно забыли, по какому поводу собрались. Анри, сидевший рядом с Алисой, строго посмотрел на нее и спросил:
— Тюрпен де Криссе? Что ты о нем думаешь?
Бунтарь по природе, дядя Анри считал делом чести выискивать забытые имена не оцененных по достоинству художников, всяких тюрпенов де криссе, родившихся не в то время и не в том месте. Алиса плохо знала этого живописца. В памяти всплыли смутные образы античных колонн и римских пейзажей. Или это были венецианские пейзажи? Трудно сказать. Вроде бы он дружил с Энгром и Жозефиной.
— Я был на его ретроспективной выставке в городе, — продолжил Анри. — Тебе известно, что он из местных?
Клотильда поспешила на помощь сестре, предлагая дяде взять добавки. Тот нервно отказался, не удостоив вторую племянницу даже беглым взглядом.
— Как дела в Лувре? — с плотоядной улыбкой поинтересовался он.
— Нормально, — отозвалась Алиса.
Она отвечала на автомате. Рассказала про свои лекции, похвалила состав группы — очень милые люди. Он был явно разочарован, но Алису это мало волновало: она вдруг почувствовала такую усталость, что ей захотелось тут же, не сходя с места, заснуть и больше никогда не просыпаться. Сквозь нахлынувшую дурноту до нее доносился приглушенный голос Анри, бубнившего что-то о «безобразной зелени у Сезанна» в некоторых местах «Горы Сент-Виктуар». Потом он заговорил об «Арлезианке», уверяя, что ее «написал ненормальный: что за гипсовое лицо, что за дикий желтый фон, что за нарочито задумчивая поза!». Временами, выныривая из небытия, Алиса произносила какое-нибудь имя, чтобы сделать вид, что внимательно слушает дядю. «Знать такого не знаю! — тут же впадал в раж тот. — Дега? Не знаю и знать не хочу!» Его немного старомодная надменность бросала вызов миру, в котором, думала Алиса, никто больше не согласен считать себя невеждой, даже смеха ради. Когда перешли к сыру и за столом повисла тишина, он первым прервал ее восклицанием: «Глядя на полотна Одилона Редона, я слышу музыку!» Поль с Виктором не сговариваясь вскочили из-за стола и, зажимая рты салфетками, бросились вон из столовой. Тут же из кухни донеслось громкое ржание. Клотильда встала, прошествовала вслед за сыновьями и закрыла за собой дверь. Звуки хохота стихли.
— От Марии-Луизы новости есть? — обратился Анри к заметно расстроенному Пьеру.
Тот — честь ему и хвала — терпеть не мог, когда при нем над кем-нибудь насмехались.
— Тетя Фига вот-вот подъедет. — Он бросил взгляд на часы. — Ну ладно… — Разогнулся, сделавшись похожим на длинную рептилию, и ушел, оставив Алису наедине с дядей.
— Печально все это… — со вздохом произнес Анри. — Ваша несчастная мать…
— Наша несчастная мать умерла, потому что пила как лошадь, — не дала ему закончить Алиса, терзавшая в тарелке апельсиновую корку.
— А виноват в этом мой брат! — подытожил он.
— Не уверена, — возразила она.
Ей ужасно не хотелось затевать разговор о родителях. С раннего детства она привыкла сжимать зубы при малейшем упоминании о них. Пакт, который ее мать заключила с дьяволом, оказался сильнее любых предвидений, любых надежд, любых компромиссов. Перед мощью этого союза отступали все и вся. Алиса снова как наяву представила себе эту упрямую женщину, с вечной сигаретой, приклеенной к правой руке словно шестой палец, которая с легкостью переходила от смеха к слезам, как будто смотрела мелодраму, передаваемую по одной ей видимому каналу. Две-три попытки вовремя предотвращенного самоубийства — и окружающие оставили ее в покое, перестав допытываться, что она с собой вытворяет. Ее побаивались. Клотильда первой научилась распознавать, пила она или нет. Ей для этого хватало сущей малости: услышать, как мать отвечает «Алло!» по телефону, с каким лицом отпирает дверь дочерям, вернувшимся из школы, что играет на рояле в гостиной. Провести Алису было гораздо легче, очевидно, потому что та охотно поддавалась на обман. Однажды она сидела у матери на коленях и слишком поздно ощутила мерзостный спиртной запах, а вслед за тем услышала ее дурашливый смех. Она довольно долго воспринимала мать как двойственное существо, которое с годами все чаще выступало в наиболее ненавистной ипостаси, чтобы в конце концов сохраниться в ней навсегда. Алиса до сих пор помнила жгучий стыд, который охватывал ее при виде матери, затевавшей свару с продавщицами и способной отмочить что угодно перед кем угодно, в мгновение ока обернувшись умственно отсталым ребенком. Когда они учились в лицее, Клотильда запретила сестре приглашать домой подружек. Они понятия не имели, какая у них мать, а она к тому времени уже бросила уроки музыки, с раннего утра «наливалась по самое не могу» и терроризировала соседей громовыми записями симфоний Моцарта, которые в подражание своему кумиру Караяну сопровождала собственными комментариями завзятой меломанки. Алиса плакала, а Клотильда строго отчитывала мать, словно маленькую девочку — врунью, грубиянку и драчунью, после чего прямо в одежде укладывала ее спать, иногда часа в три дня. Та отрубалась на сутки, а потом просыпалась свеженькая как огурчик и готовая начинать все по новой.
— Алиса! Пирожное будешь?
Алиса вздрогнула и быстро огляделась. Ни отцу, ни матери так и не удалось помешать ее сестре создать вопреки всем душевным травмам это семейное чудо — подвиг, достойный садовода, вырастившего цветок в бесплодной пустыне. На глаза у нее навернулись слезы, которым она не дала пролиться.
Кофе пили в гостиной. Утомление, вызванное слишком обильной трапезой, не позволяло в полной мере ощутить тягость испытания, предстоящего во второй половине дня, — пожалуй, одна Клотильда понимала, чем оно обернется. Мальчиков она решила с собой не брать — «какой смысл смотреть на мертвецов», однако Алису не отпустила, хотя той смертельно хотелось исчезнуть куда-нибудь до самого вечера. Дядю Анри пришлось будить — никем не замеченный, он прикорнул на диване и сладко уснул. Алису, и без того загрустившую, охватили мрачные мысли о старости и жизненном крушении, к которому та ведет. И ее в свой черед ждет всеобщее забвение и траурная музыка на фоне натюрмортов.
В дорогу отправились несколькими машинами. Клотильда буквально вцепилась в Алису — видно, боялась, что та исхитрится сбежать. Небо стремительно надвигалось на отсыревшие поля, тянувшиеся все пятнадцать километров, отделявших их поселок от города. Дядя Анри сидел за рулем, стараясь не отстать от Клотильды, и поглядывал на силуэты ехавших впереди сестер — один длинный, второй — едва возвышавшийся над сиденьем. Он вспоминал, как в былые времена девочек привозили к нему на каникулы: «Не отсылать же их на два месяца в лагерь!» Он вступал в игру, если Мария-Луиза, она же тетя Фига, по какой-либо причине не могла принять их у себя в Нормандии. Ей всегда отдавали предпочтение, все-таки женщина. Его воля, он бы почаще приглашал младшую — привязался к этой улыбчивой малявке. Но об этом нечего было и мечтать — без «дылды», готовой наброситься на любого, кто посмеет приблизиться к сестренке, ее никогда бы не отпустили. Он понимал, конечно, что девчонкам больше нравится гостить у тетки, старая карга умела их развеселить, да и жила куда богаче его — хороший дом, кухарка, гувернантка. Плюс ее ненаглядный Оноре. Анри отказался от борьбы, когда стало ясно, что он проиграл. Позже, много лет спустя, они еще раз приезжали к нему в Ла-Боль, привлеченные пляжными развлечениями и ночными клубами. «А вот про Тюрпена де Криссе почти ничего знает, — удивился он. — Странно». Холод с улицы проникал в машину, несмотря на плотно закрытые окна, и он дрожал. Отопление в его маленьком «клио» вечно барахлило. Он подумал о смерти — сначала своей собственной, потом несчастной Мари-Клод. Ее кончину предрекали все вокруг на протяжении многих лет, как вполне ожидаемую катастрофу, которая почему-то запаздывала. Ему припомнилось лицо невестки, каким оно было до рождения дочерей. Хорошенькая, ничего не скажешь, хотя и не слишком женственная, зато, что называется, с изюминкой. Почему-то ходила исключительно в брюках, хотя у нее были красивые ноги. И курила жутко вонючие сигареты — темный табак, без фильтра. Материнство ее пугало. Она постоянно старалась сплавить детей кому угодно, нахваливала, какие они послушные и ласковые. Вначале она не пила, это Анри знал точно, правда, иногда смеялась невпопад, ну и что? Вон Клотильда тоже… Кто ж мог тогда подумать? Анри покрепче сжал руки на руле, чтобы успокоиться. Перед глазами тотчас же возник образ брата, с непререкаемостью старшего стерший все прочие воспоминания. «Сволочь, — пробормотал Анри. — Вот сволочь…» Он продолжал воинственно ругаться сквозь зубы, словно проклятиями возводил стену между собой и собственными мыслями, и бранился, пока не доехал до места.
