— Кирьян по-своему прав, — сказал Новохатов глухим в ночи голосом. — Что-то с нами происходит. С Кирой, со мной. Да и с тобой тоже.

— Тебе со мной плохо?

— Не знаю, чего ты ждешь от меня, но это все равно. Я ничего тебе не смогу дать. Беги отсюда, милая, пока не поздно. Беги не оглядываясь.

Шурочка перевалилась на бок и попыталась во тьме поймать взгляд Новохатова.

— Я разве о чем-нибудь тебя просила?

— На что-то же ты надеешься.

— Хорошо, раз ты сам заговорил об этом. Я люблю тебя, родной мой мальчик! Мне безразлично, за кого ты меня принимаешь — за похотливую самку, за шлюху. Сейчас ты болен и унижен, поэтому мне безразлично. Я тебя любила, наверное, еще в институте, но слишком поздно это поняла. Может, если бы я поняла это раньше, у нас все сложилось бы по-другому.

— Вряд ли, — отозвался Новохатов.

— Подожди, родной, дай мне договорить. Я кто такая? Я балованная генеральская дочка, единственный ребенок в семье. Бог наделил меня смазливой мордашкой и цепким умишком, ты ведь не будешь возражать? В юности и позже я придавала слишком большое значение и тому и другому. Я считала себя необыкновенным созданием, и в этом убеждении меня все поддерживали — родители, поклонники, подруги. Все, все. Я тепличный цветок, увы! Горя не знала, беды не знала, в том понимании, в котором об этом принято думать и говорить. Некоторые люди словно родятся для несчастья, а другие, наоборот, чтобы быть счастливыми. Вот я родилась, чтобы быть счастливой. Я так думала, и все вокруг так думали. Мне даже не завидовали, кажется. Что завидовать человеку, которого судьба от рождения погладила по головке. Мне все давалось легко: ученье, работа, муж, — я даже своего кроху родила почти без мучений. Я береженая. На лютых сквозняках, где другие подхватывали воспаление легких, у меня даже насморка не бывало. Ты слушаешь, любимый? Как сладко называть тебя любимым, и как хорошо, что ты мне это позволяешь... Боже мой, счастьем не кормят с ложечки, его не подают на десерт. Когда я это уразумела, у меня уже был муж, красивый, добрый, покладистый человек, мечта любой женщины, но для меня, для моего сердца, — пустое место. У меня была семья, хорошая, интересная работа, налаженный образ жизни, в общем, все то, что создается один раз и чем живешь потом до старости, до смерти. Но все это было не мое, ох, не мое, Гриша! Все это было предложено мне по какому-то ужасному недоразумению. Я этого ничего не хотела. Знаешь, как я себя поняла? Будто бы я некая деталька, вставленная в прекрасную, современную машину, но машина без этой детальки вполне может обойтись, и вставлена она туда просто так, для украшения, что ли. Или ради сочувствия к самой детальке, пусть, мол, вертится, никому она не мешает, вреда от нее нет, зато она очень изящная. Я потом сообразила, в чем тут дело. Именно в том, что счастьем не кормят с ложечки, к нему идут через страдание, а я за ним устремилась, сытая, резвая, благополучная, дьявол меня вел под руку. Никому я в жизни не помогла, никого не утешила, зато мне все угождали. Мой хлеб насущный не был горек, и от него никогда не пахло потом и кровью.

Помнишь, я приехала на защиту к Башлыкову и встретила тебя, и вот тогда я сразу поняла, что люблю тебя. А ты уже был несчастен. Ты был несчастен, потому что рядом с тобой была Кира.

— Остановись, — предостерег ее Новохатов. — Не надо говорить ничего лишнего.

— Милый, милый, она не любила тебя! Женщина это сразу видит. Наверное, я Кире и в подметки не гожусь, да, это так. Но она не любила тебя. Это не твоя женщина. Да и ничья. Она сама по себе, пойми это, и тебе станет легче. Она не от тебя ушла, она к себе ушла. Я восхищаюсь ею, но она обреченная. У нее на лице печать отверженности. Неужели ты не замечал и не видел?

— Видел, — сказал Новохатов. — Конечно, видел. Но мне не нужна ее любовь, мне она нужна. И я ей нужен. Кроме меня, некому ее защитить и спасти.

— Гриша, — Шурочкин голос вибрировал и вливался ему в уши, как горячий пар. — Ее нельзя спасти. Она не из тех, кого спасают. Ей нужен только покой, и ее покой — в одиночестве.

Новохатов молчал, ожидая, что Шурочка еще что-нибудь добавит, потом произнес сдавленно:

— Она ушла к мужчине, Шура!

— Не думай так, родной мой! Я не верю в это, и ты не верь. Некоторые вещи мы, женщины, постигаем не рассудком, а по-другому, каким-то неназванным чувством, его дала нам природа. Кира могла уйти к мужчине, чтобы сбить тебя со следа. Она хотела, чтоб ты быстрее ее забыл, понимаешь? Она же не знала, как сильно ты ее любишь. Она думала, уязвленное мужское самолюбие поможет тебе забыть ее. На ее месте я поступила бы так же. Это просто представление, театр. А правда вот в чем: она не была с тобой, и не могла быть, и ни с кем она не может быть. Она не рождена ни матерью, ни женщиной. И знает об этом. Сначала, может быть, не знала, а потом узнала и освободила тебя.

— Кто же она такая, по-твоему?

— Спроси что-нибудь полегче.

Новохатов в темноте нашарил на тумбочке сигареты, пепельницу, закурил. Кира, Кира! Из каждого угла, клубясь, поднимались призраки с ее смеющимся лицом, а на кухне звякнула чашка, которую она достала из стенного шкафчика и поставила на стол. Ее любимая чашка с отколотой ручкой. Конечно, конечно! Он всегда видел и чувствовал ее отчужденность. В самые сладостные минуты, когда тела их сплетались в одно, она оставалась свободной и независимой. Разве он забыл эти мучения, разве забыл, как пытался подчинить ее, сломать, даже унизить, восторжествовать над ней и как ему это не удавалось. У него в руках обрывки ее платья и шелковый зеленый поясок. Только в одном вещунья Шурочка не права: Кира не полюбила именно его, Новохатова, но она еще встретит человека, которого полюбит. Который научится повелевать ее осторожным, трепетным сердечком и сделает ее счастливой. Он не смог, но найдется другой, кто сможет. Не тот старик, а молодой, ясноглазый, еще не узнанный.

— Что же мне теперь делать? — спросил он.

— Постарайся перетерпеть.

— То, что ты сейчас говорила, или полная галиматья, или ты самая умная женщина из тех, кого я встречал. Ладно, давай спать.

— Спи, любимый! Можно я лягу на твое плечо?

Он вдохнул аромат ее волос, отвернулся. Призрак Киры маячил на подоконнике, лукавый, шаловливый, манил его подняться, отдернуть штору и выглянуть на улицу. Десяти минут не прошло, как тугая боль из-под левого подреберья растеклась к нему в грудь и перехватила сердце свинцовым спазмом. Дыхание пресеклось. «Что это?» — подумал он без испуга. Боль заклинила бронхи и натекла в живот. «Это сердечный приступ», — сообразил он. Шурочка тихонько посапывала ему в ухо. Быстро заснула, намаялась.

— Шура, — позвал он негромко, стараясь не шевельнуться.

— Да, родной!

— Шура, у меня, кажется, небольшой инфарктик. Тебе придется встать.

В мгновение ока она была на ногах, свет зажегся. Умиротворенный, он смотрел на ее растерянное лицо. Нагая, она была ошеломительно хороша.

— Там на кухне, в ящичке, аптечка, — разделяя слова небольшими паузами, произнес Новохатов. — Там есть валидол и какие-то капли. Принеси, пожалуйста.

Через секунду она опять рядом — в руке мензурка, в другой стакан с водой. Завела ладонь ему под затылок, помогла поднять голову. Он выпил горькую гадость. Сунул в рот таблетку валидола.

— Что с тобой, что?!

— Сейчас пройдет. Дышать не могу, вот тут, под горлом, воздух застрял.

— Сейчас я вызову «скорую»!

— Нет, ни в коем случае! Ты слышишь? Не смей!

— Но как же...

— Сейчас пройдет, подожди минутку, сейчас пройдет! Уже лучше.

Она накинула сорочку, большой белой птицей летала по квартире. Все делала с необыкновенной сноровкой. Напоила его горячим чаем, к ногам положила грелку. Нашлепала ему прямо на сердце горчичник. Он скоро раздышался, действительно полегчало.

— Где ты всему этому научилась?

— Милый, родной, ты видишь, до чего ты себя довел! Да ты же пропадешь без меня.

— Погаси свет. Ложись, детка! Не разговаривай больше со мной.