— Моя не вернется.
— Вернется. Погуляет и вернется. Это такие существа, что ты их гонишь в дверь, а они лезут в окно. Я верно говорю, Серега?
— Не знаю, — бывший слесарь философски задумался. — Главное, не в том, что вернется или нет. Как ее после этого простить?
— Я прощу, — сказал Новохатов. — Она бы простила.
Приятели опять переглянулись, с оттенком высокомерного превосходства.
— У меня был случай, — сказал Сережа. — Моя раз такое учудила, ахнешь. Брательник у меня гостил двоюродный, в Харькове живет. Парень, правда, видный, красивый. На инженера выучился. Постарше меня на четыре годка. У него в Харькове семья, дети. Когда он в Москву приезжает, то всегда у меня останавливается. И тут, значит, прибыл, не запылился. Гостинцев навез, сальца, колбаски домашней, всякое. На три дня приехал. И на второй день, верите ли, нет, моя-то дура — нырк к нему в постель. А я их натурально застукал. С работы отпросился, чтобы как раз брательника по магазинам поводить. — Сережа, сосредоточась на воспоминании, все же исподтишка наблюдал за произведенным эффектом. — Застукал, значит, прямо на месте преступления. Ну, разогнал их из постели, как водится, пошумел для острастки, а потом говорю брату. Она, говорю, ладно, но ты-то, дурак, чем прельстился. А это, ребята, действительно чудно. Моя-то телка недоёная, баба в платье казенное не влазит, по заказу на свою фигуру шьет, я ее за три раза не обхвачу, с морды тоже не мед, хотя, конечно, когда-то... Ну вот, я и спрашиваю, объясни ты, братец, за чем ты погнался, за какой красотой, чтобы ради этого даже нашу дружбу под сомнение поставить. Мне даже лестно знать.
— Ну а он?
— Да ничего. Собрал вещички — и деру.
— Да-а, — задумался Вадим. — Бабы — это загадка. Возьми хоть мою. Она женщина верная, послушная, боится меня. Я про супругу. А скажи мне кто, что у ней хахаль завелся — ни минуты не усомнюсь. Натура у них требует обмана. Баба хоть какая: хоть красавица, хоть старуха, хоть фу-ты ну-ты, и работой ее умори, все одно об этом только и размышляет. Мозги у ней так устроены. Других интересов нету. Вот, скажем, мы с вами, мужики, сели поговорить. Что ж у нас тем мало? Да сколь хошь. И политика, и спорт. А для женщины все это без надобности. Ей только про мужика важно побольше узнать и свои хитрости обтяпать.
— Тряпки еще, тряпки, — подсказал Сережа.
— Это верно. Только опять же, зачем ей тряпки? Не просто так. А чтобы опять же нашего брата охмурить и на мякине провести.
Новохатов улыбнулся — и легко, без натуги. И поймал себя на том, что улыбаться ему легко. Он следил за собой, как следователь следит за настроением преступника. Вот именно. Он был преступником. В чем заключалось его преступление — бог весть. Но если Кира ушла от него, то виноват он. Хотелось бы, конечно, чтобы она, прежде чем уйти, объяснила ему его вину, но она решила иначе. Она решила не давать ему возможности оправдаться и исправиться. Тут она не права. Когда он увидит ее, то первое это и скажет. «Ты не права, любимая, — скажет он. — Жестокость никогда не достигает цели. Жестокость сопутствует любви непременно, но с ней надо бороться, как с проказой. Конечно, приятно сделать больно любимому существу, приятно его унизить, восторжествовать над ним, сдавить его горло до удушья, но все же потом следует позволить отдышаться. Иначе какой прок от этой любовной затеи. Иначе — беспросветность и смерть».
А улыбнулся Новохатов потому, что слишком уж забавно было, глядя на багроволикого, курносого, с толстым ртом грузчика Вадима, представлять, как ради того, чтобы привлечь его благосклонное внимание, женщины идут на разные ухищрения, вплоть до того, что покупают красивые, даже заграничные тряпки, из сил, в общем, выбиваются. Однако Вадим Петрович рассуждал уверенно и солидно, как о предмете ему хорошо знакомом по собственному опыту.
— Ты то поимей в виду, — Вадим обращался с наукой исключительно к Новохатову. — Она от тебя ушла тоже не просто за здорово живешь. У них ход такой с козырного туза. Ты, дескать, думаешь, я никому не нужна, а я еще ого-го кобылка. Кто хошь примет. А после вернется к тебе, конечное дело, вроде бы на покаяние. Какое-то время полаетесь, да она же понимает, ты теперь ей в тыщу раз больше цену дашь. Ухватишься за нее крепче прежнего. У-у, у них на это соображение тонкое, нам не всегда дано и понять.
— Разлюбила, вот и ушла, — сказал Новохатов.
— Разлюбила? — Вадим иронически полыхнул окончательно прояснившимися очами. — Слышь, Серега, чего он сказал — разлюбила. Да ты что, парень? Ты про что вспомнил? Перекрестись. Любовь! Это уж вовсе не женское дело. Они про любовь в кинах видели и в книжках читали. И себе ее сами измышляют, чтоб красивше было детей рожать.
Тут уж и Сережа, смирившийся над недоеденным шашлыком, вступился, пораженный:
— Погоди, Петрович, ты как это? Любовь — не женское дело? А чье же еще? Ты того. Шутишь, что ли? Да вот...
— Заткнись, чавокалка, — победно провозгласил грузчик. — Когда твоя благоверная с брательником свалялась, это у ней что, любовь была? Или она с тобой по любви жила? Зачем же тогда с брательником? Объясни.
— Ну это случай. Как говорится, исключение из правил.
Вадим Петрович возразил торжественно, веско:
— Не случай — закон! У них натуры нету, чтобы любить.
— Как это?
— Их винить не за что. Все от предназначения зависит. Любить мужик должен, и умеет, если бог научит. Охранять должен, беречь, ну то есть, другим словом, лелеять. А у бабы одно дело — жизнь продлевать. На это она и создана. Только на это. Чего бы она об себе другое ни вообразила — ошибется. Или это выродок, а не женщина. Вот ты погляди, чего она еще умеет, кроме как детей народить. Жратву готовить? Да, готовит. По необходимости, раз уж заведено так. А в хороших ресторанах все повара мужики. Женщинам туда ходу нет. Еще чего? Шить? Опять же, мужик возьмется, в сто раз лучше сошьет. У нас в доме после войны закройщик жил, дядя Митрий, к нему со всей Москвы бабы в очередь вставали, чтобы он их обшил. Еще чего?.. А вот родить мужик не может. Это да.
— Подожди, — Новохатову вдруг захотелось поспорить. — Но прежде, чем родить, женщины любят. От любви они под поезд кидались и в пруду топились.
— От дури, не от любви. Дури в них много, по-научному — инстинкту. Баба от кого хошь родит, если здоровая, без всякой любви. От столба родит. Ты ей только возможность предоставь. Обезопась ее для этого занятия. Она тебе станет рожать, как часовой механизм. Ты вот... — Вадим вдруг запнулся, обнаружив, что бутылка пуста. — А чего, ребята, надо бы вроде добавить. А?!
Новохатов с готовностью поднялся, но Сережа, неожиданно благоразумный, его остановил:
— Не-е, братцы. Светлана уйдет, завтра взбучка будет. Поехали в магазин.
— И то, — согласился Вадим.
Добирались они автобусом, и довольно долго. Вадим Петрович, расположившись на сиденье, сразу задремал. Новохатов теперь поглядывал на него с уважением. Вот так обманчиво первое впечатление. Новохатов было принял его за неандертальца, выходца из пещер, а он — на тебе! — рассуждает, даже такие слова, как «инстинкт», помнит, хотя не знает толком, куда его сунуть, об отношениях мужчины и женщины, центральном вопросе жизни, философствует. И явно наслаждается течением своей мысли. Наслаждается течением мысли. Какой-никакой, но мысли. Это не всякому записному умнику дано. Сейчас он мирно спал, утратив всякий интерес к окружающему, вдавившись багровым широким лбом в стекло.
— Сергей, а ты чего так про директоршу говоришь, с какой-то злостью? Она чего?
— Стерва — и точка. Дьявол в юбке. Торговка. Ты ее, Гриня, особо остерегайся. Чего она тебе скажет, понимай наоборот. Она правды все равно никогда не скажет. Она воровка. У-у! Сколь она наворовала, нам с тобой за всю жизнь не пересчитать. Но не придерешься. Ревизии всякие, проверки — ей с гуся вода. Но если прижмет, если паленым запахнет, она, гадюка, все одно вывернется. Заместо себя кого-нибудь подставит. У нее на пожарный случай заранее люди готовы. Самые ее любимчики — это и есть обреченные жертвы. Уж как она за Ксеней Петровной ходила, чуть не удочерила. Где теперь Ксенька? Пять лет с конфискацией имущества. А Ксенька-то, одуванчик божий, может, и стащила-то на десять рублей. Да и то наверняка ее сама Светлана подбила.
