— На улице московской галлюцегенов полно, соблазнов то есть. А он, дружок мой Степан, на соблазны падок. Падший ангел он.
Тихомиров гудел слова мрачно, с подозрительными паузами. Кира была наслышана о диковинных перепадах в настроении этого человека. И все же она нисколько не тревожилась. И душное его присутствие ее не угнетало. Она не сделала движения, чтобы отодвинуться.
— Интригуете, Петр Исаевич!
— Голос у тебя чудный, Кира. Опаляет нутро, корябает... Ты падших ангелов не избегай, они неопасные. Других беги, которые во благости. Мой Степан когда-то мыслил мир спасать своим примером. Тогда вот не дай бог было с ним встретиться. А теперь нет, теперь он послушный, как дрессированная мышка.
— Он священник, что ли?
— Кем он только не был. Научным работником был, официантом, актером, кажется, был. Но потом стал падшим ангелом. Это его призвание. Как-то сидел в уголку, и померещилось ему, что он истину познал. Какую уж — речь долгая. Но истину. Он за ней погнался, в охапку схватил, начал ото всех оборонять, ноги ему в свалке переломали, уши отодрали, башку в грудную клетку заколотили — и он стал ангелом.
— Падшим?
— Сначала просто ангелом, а уж после, естественно, падшим. Нашел себя. Впал в окончательное состояние человека мыслящего.
— Это все аллегория такая? Я ведь девушка простая, от аллегорий теряюсь.
Тихомиров объяснил шоферу, куда ехать и где сворачивать, потом обернул к Кире перекошенное сумрачной гримасой лицо.
— Единственная аллегория, Кира, это наша собственная жизнь. Все остальное — реальность.
Они заехали в Замоскворечье, там попетляли среди старых домов, чудом уцелевших в кошмаре генеральной перестройки. Тихомиров расплатился с шофером и чуть не оставил в машине портфель, но Кира ему напомнила. Он ей доверил этот портфель нести. Сказал:
— Там пиво. Жаль, если пропадет.
Он подвел ее к одному из домиков со двора, к ветхой деревянной пристройке. У входа крылечко, как у деревенской избы. Звонок черный, большой, электрический. Дверь обшарпанная, дерматин на ней клочьями. Тихомиров надавил кнопку звонка и сказал, что придется подождать. Минуты через две за дверью началось движенье, что-то упало со стеклянным звоном. Отворилась черная щель, и голос, чистый и молодой, сказал:
— Входи, пожалуйста, Петр, друг мой!
Тихомиров взял Киру за пальцы и провел по узкому темному коридорчику. Комната, в которой они оказались, была освещена старинным канделябром, с неумело воткнутой в него электрической лампочкой. Обстановка немудрящая, но с претензией на уют — старая тахта, помятые кресла, деревянные, грубого тесу, книжные полки, просторный стол посредине, в углу чугунная подставка с захватами для цветочных горшков, цветов, правда, нету, на полу — облезлая шкура какого-то неведомого зверя. Небольшое круглое окно на уровне пола, занавешенное свитером, — вопиющий эстетический диссонанс.
Обладатель чистого голоса, хозяин, мужичок низкорослый неопределенного возраста и приятной внешности. Самое броское в нем — чудные, девичьи завитки темно-седых волос, закрывающие виски и уши. Во всем облике что-то кукольное, надуманное, но милое, трепетное. Он был похож на мультипликационный кадр.
— Не ждал? А мы пришли! — прогудел Тихомиров.
— Как не ждал? Почему? Очень ждал. И вчера еще ждал, и сегодня. И рад! Весьма рад.
— Напрасно радуешься. Мы к тебе с Кирой приехали вяленого угря кушать. А если ты его, Степушка, уже сам съел, не сносить тебе головы.
— Как можно! — Человек обернул к Кире сияющее радостью лицо, и она увидела, что у него живые синие глаза, словно с двойными, расщепленными зрачками. Но в этом противоестественном, прыгающем расщеплении не было ничего отталкивающего, наоборот, хотелось смеяться и подмигивать. — Вас, значит, Кирой зовут? А меня Степаном.
— А по отчеству?
— Не надо, уважаемая. Степушка и есть. Так меня Петр Исаевич славно величает. Мне нравится. Да и не так уж я стар, шестидесяти годков нету. По нынешним временам почти юноша. И сохранился я хорошо, живучи в подземелье. Вы не находите, Кира?
— Нахожу! — Она уже поняла, что между этими двумя людьми идет какая-то игра, не сегодня начавшаяся, наверное увлекательная, но ей невнятная и недоступная. Вообще-то она не любила попадать в такое положение, но сейчас ей все равно было весело и приятно оттого, что два пожилых, необычных человека за ней яростно и смешно ухаживают, усаживают поудобнее, и главное оттого, что таинственный и свирепый Тихомиров, к которому она испытывала непонятное давнее влечение, держится с ней по-свойски и даже с уважением.
Хозяин быстро соорудил стол: сбросил на пол ненужное — бумаги, тряпки, отодвинул в сторону пузырьки и тюбики с красками, застелил освободившееся место клеенкой, куда-то смотался из комнаты и вернулся с чистыми тарелками, стаканами, вилками и графином с мутноватой жидкостью. Нарезал батон белого хлеба и наконец с торжественным видом достал из шкафчика полиэтиленовый пакет и вывалил на клеенку его содержимое. По первому впечатлению это были мелко нарезанные кусочки резиновой подошвы. Соответствовал впечатлению и тягучий клеевой запах, заполнивший комнату.
— В холодильнике есть еще кусок колбасы, — сказал Степан. — Если кому э т о не понравится.
— Кому не понравится?! — строго спросил Тихомиров.
— Все же некоторым образом на любителя закуска. Не всякий организм примет.
— Мой примет, — уверила Кира бодро. — А в графине у вас что налито?
Степан уважительно поднял брови.
— По древнему рецепту ацтеков. Специально под угря готовится. На сорока травах и кореньях. С добавлением мумиё.
В графине оказался натуральный дремучий самогон. Кира его выпить не смогла ни глотка, и хозяину пришлось еще раз уходить, чтобы принести воды для дамы.
— Женская красота для него губительна! — успел заметить Тихомиров, долго нюхавший кусочек угря, как бы жалея его есть.
Степан, вернувшись с водой, начал объяснять Кире, как надо пить настойку ацтеков. Надо было задержать дыхание, проглотить, потом положить в рот кусочек угря и лишь потом выдохнуть.
— Главное, чтобы запах отделить, не брать его внутрь, — пояснил Степан. — Вы, Кира, плохого не думайте. Это гималайский корешок в ней благоухает.
Кира выпила и не померла. Правда, она перепутала вдох с выдохом и долго перхала, проливая горючие слезы. Степан заботливо постукивал ее по лопаткам сухоньким кулачком.
— Чудесно, — заметила Кира. — Букет специфический.
Теперь настал черед лакомиться угрем. Это второе испытание Кира выдержала даже с некоторой лихостью. Она не раздумывая разжевала небольшой кусочек и проглотила. Попыталась благодарно улыбнуться, но не сумела. Рыба оказалась наполнена ядовито-острым соком, обладающим явно парализующим свойством. Кусочек долго стоял в горле без всякого движения.
— Ну и каково? — ласково поинтересовался Тихомиров.
— Впервые в жизни я могу сказать, что счастлива и удовлетворена, — ответила Кира, обретя дар речи.
Тихомиров, блаженно сосущий рыбий хребетик, откинулся в кресле и с азартом рубанул ладонью по столу:
— А, Степан?! Ты видишь! Вот она, молодежь! Вот они, девицы-красавицы! Смена наша. Входит нынче в мой кабинет этакой смиренной тенью и представляется курьершей. Я-то сразу сообразил, какая это курьерша. Но виду не подал. Попросил ее слетать за пивом. У меня к тому времени началась изжога. На совещании я был у главного. Копают ведь они под меня, да так гнусно копают, как в России раньше и не умели.
— В России по-всякому умели. Не умаляй! — перебил его Степан.
— Молчи, падший! Ладно... — Тихомиров потерял мысль и с укоризной поглядел на Киру.
— Вы сказали, что под вас копают, — помогла ему Кира.
— Конечно, копают! А ты думала как? Я ихнюю идиллию вшивую нарушаю. В свою вотчину превратили издательство, а я им мешаю. Вот и копают. Раньше хоть по мелочам досаждали, по линии поведения. А ведь теперь что — теперь ярлыки в ход пошли. Слышишь, Степан?