Как с этим связан Хайд?

Вероятно, самым непосредственным образом. Он–то и написал сценарий. И отослал режиссеру Улле Рену, чтобы предупредить того и всех заинтересованных через него. Но самого Хайда кто–то убил, а Рен ничего–то не понял.

Однако ангелы, ведущие судьбы, договорились меж собой, и сценарий попал к тому, кто смог его разгадать, — к Кантору.

Это удача. А Кантор был не такой человек, чтобы пренебречь удачей и не воспользоваться ее плодами.

Но как же много нужно сделать! Молот Исса! Как много нужно сделать. Следовало немедленно нанести много важных визитов. По крайней мере, попытаться предупредить всех потенциальных жертв.

Лена всегда видела сны. Сколько себя помнила. Разные сны, простые и сложные, понятные и запутанные, с превращениями и ветвящимися сюжетами. Всегда цветные. В снах она часто летала и часто бывала в пути. Часто осознавала, что это сон, и могла даже управлять сюжетом. Иногда ей снились кошмары.

Но никогда еще она не видела таких ярких, запоминающихся и сложных снов, как этот сон в доме Остина. Он был многоплановым и разветвленным, как фильм с несколькими сюжетными линиями и альтернативной концовкой. Она видела своими глазами собственные приключения и себя со стороны, так, будто смотрела кино с собою в главной роли, и даже, чего раньше никогда не случалось, видела события, происходившие без ее участия и присутствия.

И еще во сне встречались понятия, вещи и смыслы, которых прежде она никогда не знала, и знать вроде бы не могла. Однажды в компании студентов, где она очутилась случайно, она услышала про сердитого дядьку — доктора Фрейда, который придумал объяснять и анализировать происхождение и смысл снов. Так вот от такого, что снилось ей, сердитый дядька доктор Фрейд спятил бы напрочь.

Сначала ей снился детский сад. Она была маленькой девочкой, но при этом помнила, что уже заканчивает школу и от детского сада ее отделяет десять лет. И она не знала, как ей вести себя в детском саду. Но было важно не отличаться от малышей. Другой быть крайне опасно. Но не отличаться было бы крайне трудно.

Детишки занимались истреблением игрушек. Да не всех подряд, а только тех, что походили на людей и животных.

В малышах клокотала ненависть. Они рвали и ломали кукол и плюшевых медвежат. Куклы при этом были необычайные. Таких Лена никогда не видела, ни в детстве, ни потом. Их лица были совсем как человеческие, а платья великолепны.

Таких кукол было жалко.

То есть жалко ей было бы любых кукол, но эти — настоящие произведения искусства — выглядели как живые.

Что вызвало такую ярость малышни, понять совершенно не было сил. Но и мешать им она опасалась.

Детским чутьем Лена поняла — лютая ненависть к куклам обратится на нее, едва она только даст вандалам повод.

Воспитатели и нянечки попрятались куда–то, видимо, в ужасе. Куклы валялись тут и там, будто пытались разбежаться, но безжалостные детишки разыскивали их, находили и приканчивали. На лестницах и в шкафчиках, под столами и грудами кубиков. Повсюду.

Потом, продолжая осознавать себя находящейся в детском саду, среди вакханалии вандализма, она увидела Москву глазами иностранного туриста. Он явно был иностранцем, и ему все было в диковинку, все–то его интересовало, даже сильнее, чем Лену интересовали особенности этого мира.

Он шел по площади Восстания и разглядывал высотный дом, повернул к зоопарку, к кинотеатру «Баррикада» и очутился возле американского посольства, будто перенесся. Потом снова повернул в переулок и вышел к британскому посольству напротив Кремля, по другую сторону Москва–реки.

И в этих посольствах был смысл, но до Лены еще не доходило, какой.

Иностранец интересовался всем очень живо. Автомобили и троллейбусы интересовали его не меньше, чем архитектура. Он протягивал руку с длинными пальцами и норовил дотронуться до всего, пощупать.

Купола над Кремлем вызвали у него мистический ужас своими золотыми луковками. Их во сне было куда больше, чем в действительности. Лена знала, что он идет к ней, в этот детский сад с взбесившимися детьми. Он не знает дороги, но чувствует, куда идти, и интуитивно приближается к ней.

Лена позвала его.

Потом она увидела себя его глазами — маленькую Леночку с косичками, в бантах, как на детсадовских фотографиях.

Обернулась, и ее догадка подтвердилась — это был Остин. Но несколько карикатурно нарисованный. Вновь озарение — она поняла, что видит его таким, каким он сам себя представляет. Люди же не видят себя со стороны, а зеркала безбожно лгут. И у каждого складывается некий образ себя, где–то правдивый, даже безжалостный, а где–то и приукрашенный. Какие–то черты мы, справедливо или нет, признаем своими достоинствами и верим, что они сильны в нас; а некоторые черты — напротив, полагая недостатками, заставляем себя не замечать.

Лена задумалась над этим давно, когда учитель физкультуры, располневший бывший дзюдоист, как–то едва не застрял в дверях подсобки, вызвав смешки девчонок. И сказал с укоризной: «Зря смеетесь, в душе–то я по–прежнему стройный!»

Внутренний портрет Остина был почти адекватен. Лишь глаза казались больше, чем в реальности. И движения были несколько угловатыми. Он чувствовал себя слегка неуклюжим. Он нес на руках игрушку, спасенную от малышни. Детишки прикончили всех кукол и всех мягких зверушек и унеслись куда–то в поисках новых жертв. В игровой комнате детского сада остались только маленькая Ленка и Остин.

Она знала, что они не одни. Где–то за пределами дома черным вороном кружил Флай. Его зловещая тень скользила временами по окнам. Флай очень сердился на кого–то.

Но Остин не замечал его. Игрушка в руках Остина повернула голову в сторону Лены и сказала:

— Всех убили. Меня тоже хотели убить.

Это была очень странная игрушка. Сшитая из разноцветных меховых лоскутков, она походила на медведя, лягушку, белку и ослика. Неумелые ручки, возможно, бестолково подобрали цвета и неряшливо выкроили заготовку, да и выкройку собрали, кажется, не совсем верно.

Уродец выглядел асимметричным и жалким. Но что–то присутствовало в игрушке еще. Что–то зловещее. Игрушка была недоброй и строила злокозненные планы.

Остин не замечал ничего такого. Он нежно прижимал гнусного карлика к груди. А Лена поняла главное — все уничтоженные игрушки были живыми. Они только прикидывались куклами и мишутками. Это было войско, оживленное каким–то злым волшебником, для целей неясных, но коварных и недобрых. При этом волшебник не считал себя злым. Он считал себя правым. Кукла транслировала его устремления.

Лена поняла — от куклы необходимо избавиться. А лучше ее уничтожить. Как она раньше не догадалась? Наверное, потому, что она уже взрослая. Пусть она выглядит маленькой, но в действительности–то она уже совсем взрослая. Вот она и не поняла. А дети почувствовали охватившее игрушки зло. И пошли на них войной. Их не смущало внезапное одушевление кукол. Для детей в этом нет ничего чудесного. Но это неправильно! Дети сами одушевляют игрушки. Когда это делает кто–то за них, дети негодуют от осознания несправедливости.

С единственным оставшимся одушевленным уродцем нужно что–то делать! Как–то отобрать его у Остина. И сжечь! Да, лучше сжечь! Потому что, пока хоть одна оживленная нежить существует, опасность не миновала.

Только Остин, пусть он и взрослый, ведет себя как маленький ребенок. Он не видит в кукле опасности. Он не осознает ее злобного уродства, больше внутреннего, чем внешнего. Он чувствует только сострадание к невинному, беспомощному существу.

— Сегодня я узнаю, что значит возвращение в детство… — сказал Остин, садясь на ступеньках.

— Возвращаться — плохая примета; не стоит возвращаться, даже если забыл что–то важное, без чего нельзя отправляться в путь. А возвращаться в детство, даже если забыл там что–то очень важное, должно быть больно, — ответила Лена.