А первым проявлением францисканства в области искусства был джоттизм.
С творчеством Джотто привычно объединяется в мысли представление о Средневековье, — однако, ошибочно. Джотто смотрит в иную сторону. Его «весёлый и счастливый, на итальянский манер, гений», плодовитый и лёгкий, был склонен к по-возрожденчески неглубокому взгляду на жизнь.
Отец современной живописи…. осознавший себя в сфере чистого художества, отчуждился от обманной перспективы, по крайней мере, от её навязчивости (зачем же ошибки реанимировали в Ренессансе? — моя вставка).
Естественно думать, что привычку и вкус к перспективным обманам зрения Джотто развил в себе на театральной декорации…Джотто, созревая как чистый художник, постепенно отходит от декораций. Новшество Джотто было, следовательно, — не в перспективности, как таковой, а в живописном использовании этого письма, заимствованного из прикладной и простонародной отрасли искусства.
Дюрер, в своём наставлении о способах измерения», вышедшем в 1525 году и содержащем учение о перспективе, начинает первую книгу трактата словами, явно показывающими малую новизну теории перспективы в сравнении с элементарной геометрией, — малую новизну, по сознанию людей того времени.
Итак, элементарная перспектива была давно известна, — была известна, хотя и не имела доступа в высокое искусство далее прихожей.
Те научные основания, которые после столетия разработки дали «искусство Леонардо и Микеланджело», были найдены и выработаны во Флоренции… Они-то и подготовили почву, на которой с начала XV века работали главные теоретики учения о перспективе. Брунеллески (1377–1449) и Уччелло (1397–1475), затем Леон Альберти и, наконец, ряд скульпторов, из которых в особенности следует отметить Донателло (1386–1466).
Мазаччио (1401–1429) и его ученики стремятся воспользоваться в живописи тою же наукою перспективы, пока, наконец, не берётся за те же проблемы теоретически и практически Леонардо да Винчи (1452–1519) и не завершают развитие перспективы Рафаэль Санти (1483–1520) и Микеланджело Буонаротти (1475–1564).
Необходимость выковать учение (моё выделение) о перспективе целому ряду больших умов и опытнейших живописцев в течение нескольких веков, с участием первоклассных математиков, и притом уже заведомо после того, как подмечены были основные признаки перспективной проекции мира, заставляет думать, что историческое дело выработки перспективы шло вовсе не о простой систематизации уже присущего человеческой психофизиологии, а о насильственном перевоспитании этой психофизиологии в смысле отвлечённых требований нового миропонимания, существенно антихудожественного, существенно исключающего из себя искусство, в особенности же изобразительное.
Но душа Возрождения, душа вообще Нового Времени, — нецельная, расколотая душа, двоящаяся в мыслях своих (чувствовал заговор? — моя вставка).
Если кто перспективист, то это, конечно, Леонардо. Его «Тайная Вечеря» — имеет задачею снять пространственное разграничение того мира, евангельского, и этого, житейского, показать Христа как имеющего только ценность особую, но не особую реальность.
Мы видим не реальность, а имеем зрительный феномен; и мы подглядываем, словно в щель, холодно и любопытно, не имея ни благоговения, ни жалости…На этой сцене царят законы кантовского пространства и ньютоновской механики. Да. Но если бы только так, то ведь окончательно не получилось бы никакой вечери. И Леонардо ознаменовывает особливую ценность совершающегося — нарушением единственного масштаба.
Незаметно, но верно, мастер прибегнул к перспективо-нарушению, хорошо известному со времён египетских: применил разные единицы измерения к действующим лицам и к обстановке и, умалив меру последней,…тем самым возвеличил людей и придал скромному прощальному ужину значимость всемирно-исторического события и, более того, центра истории. Единство перспективное нарушено, двойственность ренессансовой души проявилась, но зато приобрела убедительность эстетическую.
Как бы то ни было, а даже теоретики перспективы не соблюдали и не считали нужным соблюдать «перспективное единство изображения»….Не напоминают ли эти правила [ «перспективного единства изображения»] скорее условного, предпринятого во имя теоретических замыслов, заговора (сойдут любые формы протеста против Русской Империи — моя вставка) против естественного мировосприятия фиктивной картины мира, которую, по гуманистическому (!) (моё подчёркивание) мировоззрению, требуется видеть, но который, несмотря на всю дрессировку, человеческий глаз вовсе не видит.
До какой степени перспективный рисунок не есть нечто непосредственно разумеемое, а, напротив, — продукт многих сложных искусственных условий, видно с особенною убедительностью из приборов того же А. Дюрера, прекрасно изображённых им на ксилографиях в его «Наставлениях к промерам»… Назначение приборов — дать возможность воспроизвести всякий предмет самому неискусному рисовальщику, чисто механически, т. е. без акта зрительного синтеза. Чистосердечный Дюрер без обиняков разъясняет своими приборами, что перспектива есть дело чего угодно, — но не зрения.
Потребовалось более пятисот лет социального воспитания, чтобы приучить глаз и руку к перспективе; но ни глаз, ни рука ребёнка, а также и взрослого, без нарочитого обучения не подчиняется этой тренировке и не считается с правилами перспективного единства. Люди же и со специальным обучением впадают в грубые ошибки, лишь только остаются без вспомогательного геометрического чертежа и доверяются своему зрению, совести своих глаз.
Перспективная картина мира не есть факт восприятия, а — лишь требование, во имя каких-то, может быть, и очень сильных, но решительно отвлечённых соображений».
Итак, мой дорогой! Ты уже уверовал, что перспективное видение мира — это один из многочисленных интеллектуальных способов борьбы местных хозяйчиков мира (возможно даже масонов в начале их пути) с неугодными им воззрениями на общество со стороны наместников русской императорской власти в Европе. Много позднее, в прошлом веке, выдающийся французский писатель Ромен Роллан писал, что наука — лучшая прислужница власти. Что уж говорить о художниках при власти: или соври, или стушуй, или закодируй!
А кончилось это разрушением православных церквей (в начале христианской истории все церкви были православными), доживших до эпохи Реформации или переживших её по «недоразумению». Один из таких многочисленных примеров — картина «Разрушение церкви» Гюбера Роббера (написанная около 1785 года), которую ты сможешь увидеть в Государственном музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина в Москве или заглянув в книгу ФН [12*]. Обрати внимание: так называемая Великая французская революция ещё не началась, а по повелению католической церкви, истинной правительницы во Франции, идёт уничтожение чуждой на тот и сегодняшний момент идеологии. Видимо, такие разовые, несистематические акции было придумано «списать» на гнев разбушевавшегося народа. Для этого требовалось разбудить спящего медведя. Кто же стал постельничим? Масонство…Не сразу его поймали за руку. Сначала разразилась кровавая революция. И можно стало спокойно уничтожать остатки Ордынской империи: поэтому снесли до основания Бастилию, разграбили ханские захоронения в соборе Парижской богоматери и пр. и пр. и пр. Всё это эхом отозвалось в России через века. Ленин со своей космополитической братвой пришёл сюда за этим же. Не всё получилось. Зато получилось у Ельцина, как надо.
Знаешь ли ты, как называется ветвь христианства, которая больше других распространена на территории России? Это православно-кафолическая вселенская церковь. Ты удивлён, потому что нигде не встречал её названия? Вот и я был почти потрясён, когда узнал об этом из книг ФН. А проблема непростая. Кому-то из масонов до сих пор не хочется, чтобы люди верующие знали, в какую церковь они приходят. Представь, даже в современном полном церковно-славянском словаре ты не встретишь значения таинственного слова «кафолическая» [13*]. Вместе с тем, оно тебе, безусловно, попадалось неоднократно, когда ты бегло просматривал книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Да и можно ли её читать внимательно (без скуки) школьнику, если почти половина текста непонятна? От приводимых многочисленных толкований забытых слов стаёт ещё скучнее. По крайней мере, так было в мои ученические годы.
