Шумахер. Петера Алексеева знаешь?
Баташ. Петер Алексеев? Не слышал.
Шумахер. Бывал он у калужских бунтовщиков?
Баташ. А разве в нашем государстве бунтовщика есть?
Шумахер. Хитер ты, братец! Продолжай, Стефангаген.
Стефангаген. Имел ли ты беседу с Ломоносовым и, ежели имел, то какую и о чем? Он ли тебе советовал не переходить в православную веру?
Баташ. О Ломоносове имел слухи. Был у него в Академии, на лекции по физике. Беседы не имел.
Стефангаген. Что студенты говорят о сем Ломоносове? Не говорят ли, что он в бога не верует? И почему так говорят? Чему ты смеешься?
Баташ. Рассказ один вспомнил. Одна госпожа, беспокойная в своем болтании, спрашивает лекаря: «Отчего у меня зубы падают?» А он ей на то: «Оттого, сударыня, что ты их часто своим языком зря колотить изволишь!»
Шумахер. Пошел вон, дурак!
Баташ уходит.
Стефангаген. Григория Уктусского позвать!
Шумахер. Не Уктусского, а Петера Алексеева.
Стефангаген. Петера Алексеева все еще нет, господин советник.
Входит Гриша Уктусский.
Григорий Уктусский ты есть? С Урала? Сын чиновника? Почему ты просишься к Ломоносову?
Уктусский. Где сердце лежит, туда и нога бежит, господин архивариус.
Стефангаген. В бога веруешь? (Молчание). Оглох? В бога веруешь?
Уктусский. В какого?
Шумахер. Бог один, глупец!
Уктусский. И у вас и у меня, господин советник?
Шумахер. Ну да.
Уктусский. И он справедлив?
Шумахер. Бесспорно!
Уктусский. И воздает «коемуждо по делам его»?
Шумахер. Вы развращены, студент! (Стефангагену.) Напред того не было, а ныне всяк в состоянии буйствования. Что это?! (Уктусскому.) Уходи!
Уктусский ушел.
Стефангаген, составь немедля бумагу: и о химической лаборатории его, и о студентах. Прохвосты! Тауберт! Доротея!
Входит Тауберт и жена его Доротея.
Госпожа Цильх не у вас?
Доротея. Госпожа Цильх? Экономка Ломоносова? Она у нас не бывает, батюшка.
Шумахер. Будет. (Стефангагену.) Иди.
Стефангаген ушел.
Доротея садится по другую сторону камина, против отца, и вяжет чулок. Тауберт, поднявшись по лестнице для книг, достает какие-то манускрипты, просматривает и выписывает из них.
Тауберт. Вас, господин советник, рассердили эти «будущие студенты» Ломоносова?
Шумахер. Ничего. Я уже успокоился. (Потирая ноги.) А-а-а… ноги ноют…
Доротея. Непогода, батюшка. Климат в Петербурге сыр, а в здании Академии наук того сырее.
Шумахер. Страдаю Не столь от сырости, сколь от профессоров, сверх своей должности характер имеющих, вроде Ломоносова.
Доротея. Ах, батюшка, мне кажется, вы преувеличиваете злодеяния Ломоносова. Господин Ломоносов весел и добр…
Тауберт. И красноречив?
Доротея. Бесспорно.
Тауберт. Жена! Красноречие — суть искусство, которое управляет умами.
Доротея. И что же из того?
Тауберт. А то, что Ломоносов все свое красноречие теперь направил к тому, чтобы открыть университет в Москве. Зачем? Чтобы побольше обучить возмутителей и ими ниспровергнуть монархию!
Шумахер. Ну, многих ему не обучить, а отдельные возмутители не разрушают монархию, а укрепляют ее, понеже борьба с ними плодотворна для остроты ума.
Тауберт. Позвольте усомниться в вашей мудрости.
Входит с бумагами архивариус Стефангаген.
Передает Шумахеру письмо.
Шумахер. От кого?
Стефангаген. От господина Теплова.
Шумахер (читая письмо). А-а…
Стефангаген начинает доклад на немецком языке.
Доротея. Господин архивариус, Иоганн Данилыч любит, чтоб в нашем доме говорили по-русски.
Шумахер (показывая письмо Стефангагену). Ты читал?
Стефангаген. Откуда же, господин советник? Оно запечатано.
Шумахер. Запечатанное как раз и есть интерес читать. Докладывай.
Стефангаген докладывает. Шумахер пишет.
Стефангаген. Их сиятельство, высокородная графиня Катерина Ивановна Разумовская, поручением их императорского величества посланы в Академию наук сделанный в подарок их императорскому величеству предивный андроид принять. И поелику вам, господин советник, сегодня недужится, позволю себе думать, что графиня Катерина Ивановна сюда, на квартиру вашу, прибудут.
Доротея. Батюшки! Сама Катерина Ивановна едет!
Шумахер. Письмо великому Эйлеру приготовили?
Стефангаген. Извольте прежде о студентах, кои просятся к Ломоносову, равно как и о строении так именуемой «ломоносовской химической лаборатории». Мнение ваше, господин советник, о сем предмете известно. Я уже составил решение канцелярии Академии наук. Прошу подписать. (Подает перо.)
Шумахер. А какое мое мнение?
Тауберт. Студентов гнать, лабораторию не строить.
Стефангаген. Так и написано тут.
Шумахер. В огонь! Разрешение на постройку химической лаборатории будет подписано.
Тауберт. Кем?
Шумахер. Мной.
Тауберт. А президент?
Шумахер. Президента я уговорю.
Тауберт. Что, сенат настаивает на сей постройке? Императрица?
Шумахер. Нет, я. (подает написанное им Стефангагену.)
Тауберт (разводит руками). Ну, Иоганн Данилыч, удивил! Теперь вам остается позволить всем желающим ни о студентам учиться у Ломоносова.
Шумахер. Я так и сделаю.
Тауберт. Нет! (Стучит кулаком по бумагам.) Да вы читали жизнеописания сих студентов? Питер Алексеев из мужиков Калужской провинции, кои бунт поднимали. Никифор Пиленко, запорожец, ездил туда тож, едва ли не оружие бунтовщикам ковать. Анкудин Баташ — татарин, и в церковь не ходит. Его любимец Николай Поповский — ритор и поэт, перевел стихами «Опыт о человеке», где проповедует богомерзкое учение Коперника и осмеивает догматы православной церкви!
Шумахер. И, однако, канцелярия Академии наук разрешает Ломоносову принять сих учеников к себе и учить!
Тауберт. Вы так приказываете?
Шумахер. Я.
Тауберт. И зачем тогда вы велели мне выписывать извлечения из латинских трактатов Ломоносова по физике и химии? Зачем?
Шумахер. Чтобы послать великому Эйлеру с письмом о Ломоносове. Ломоносов сообщил Эйлеру новый открытый им закон сохранения материи и энергии. Нам давно пора опровергнуть этот закон. Сколь ни невежественны русские придворные круги, но и они уважают имя величайшего математика. И, если Леонид Эйлер поддержит новый физический закон Ломоносова, — мне будет труднее с ним бороться. Жаль, конечно, что академики мои мало влиятельны для Эйлера, ибо они бездарны и тупы. Но зато они яростные сторонники бога и престола! Что же касается плохих книг, которые они пишут и печатают, то зачем людям хорошие книги, если, по мнению богословов, человек вообще плох?
Тауберт (возмущенный). И все-таки…
Доротея. Иоганн!
Тауберт. Что Иоганн? Ты знаешь физику и химию, и тебе известны, может быть, свойства флогистона?
Доротея. Разумеется.
Тауберт. Читай трактат Ломоносова: «Нулус флогистоном нон эстс» — флогистона нет! Ученые Европы доказали, что флогистон, или по-русски «теплотвор», сия божественная, непостижимая сила управляет тяжестью, светом, воздухом, металлами, всем! Всей вселенной!
Ломоносов пишет — нет флогистона, а есть различные, разнообразные атомы, из коих составляются молекулы или «корпускулы», а из сих бездушных молекул — все тела, весь мир! Я, ты, твой отец, вот это кресло, дрова, огонь — все лишь действие разнообразных атомов. А бог? Где, я спрашиваю, бог и его флогистон?.. Об этом ни слова! Ломоносов богохульствует, утверждая — нет флогистона!
