Дядя Исмаил оживился, говорил громко, быстро, словно должен был успеть произнести как можно больше слов. Будто от количества сказанного, а не от смысла зависело время его призрачного благополучия.

— Одно запомни накрепко: пусть твое личное маленькое-маленькое удобство не заслонит остальной мир. Пусть тебе будет неуютно всякий раз, когда кто-нибудь в тебе нуждается, и ровно до тех пор, пока ты не поможешь… Это, по-моему, и есть в жизни самое главное. Не жалей обо мне: удобство — относительно. Вот я нанизан на острейший каменный пик. А он для меня мягче пуховой перины. Потому — невесомость. Погоди, хлебну еще горячего кофейку — и вообще жалеть будет не о чем.

Дядя Исмаил потянул губами из трубки — обжегся, кашлянул, сладко зажмурился:

— Горячий… Черный… Сладкий… Мариночка, даже у тебя такого не пивал… Может, тоже потому…

Он не договорил. Я оглянулась: мама привалилась к косяку и в упор, не видя, смотрит на экран.

— Ты пустил полные обороты? — спросил Читтамахья.

— На оптимум, Антуан. На оптимум. — Дядя Исмаил хитро прищурился: — Это значит, по первому сорту. Ну посуди сам: зачем мне резерв? Время играет против меня… — Он оставил шутовской тон, на миг посерьезнел: — Между прочим, вашей вычислительной техники я тоже работку подкинул: датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами неудачника-очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь.

Вам! Он уже отделил себя от остального мира.

— Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! — воскликнул Читтамахья.

— Антуан! — укоризненно протянул дядя Исмаил. — Пять часов или пятнадцать уже не имеют значения…

— Да-да, понимаю. — Главный Конструктор смешался.

В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно. Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца. Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу. И сразу же повернулся к экрану:

— Как чувствует себя, Улаев?

— Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось…

Сегодня, видимо, у него было право — выбирать, что важнее. Особое право человека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешить нас. Меня. И вместе со мной — всех, сидящих у экранов. Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.

Дядя Исмаил выпрямился, сделал строгое лицо. Обвел из центра экрана комнату взглядом:

— Я, кажется, начал бахвалиться? Ты прости. Это от растерянности. Впервые приходится говорить перед вечностью…

Он обращался только ко мне. У каждого наступает порой момент, когда все человечество сосредотачивается в одном человеке.

— Страшно, дядя Май?

— Да нет. Теперь нет. Когда было холодно, было страшно. А теперь все в порядке…

По глазам его и еще обостренностью оун-контакта я чувствовала его искренность. У меня все больше замирало сердце.

— Не смей расстраиваться! — загремел дядя Исмаил. — Ты уже взрослая, держи глаза сухими. И не расстраивайся! — Он понял, что повторяется, и сразу переменил тон: — Странно, знаешь, но я успел в жизни все, что собирался. Почти все… Семь лет отлетал на «Муравье» — нет, скажу тебе, лучшей доли, чем доля разведчика! Мне удалось спасти Корабль — согласись, далеко не каждому выпадает такое счастье! Сына не успел завести… — Он задержался взглядом на тете Киме и тотчас снова повернулся ко мне: — Ну да ладно, поздно жалеть. Вырастешь — сделаешь это за меня.

Туня выпростала голову у меня из-под мышки, но почему-то промолчала.

— Не сердись, бабуля! — Дядя Исмаил озорно подмигнул ей. — Сегодня мне все разрешается. Сегодня я именинник. Хотя никто не заставлял меня дарить себе астероид…

Он ткнул ногой скалу. Глотнул кофе. Посмотрел на шкалу ресурса. Нахмурился:

— Прошу тебя, Олененок, об одном: не плачь. Пойми — и не плачь. Считай меня в дальнем межзвездном рейсе. Например, на «Гало» и еще дальше. Собственно, до «Гало» ведь так оно и было, не правда ли? Три века пилоты уходят к иным мирам. На Землю вернутся через тысячи лет. Они уходят не только от своего Солнца, но и из своего времени. Давай условимся, что я был последним из них — я временно убыл из твоей биографии.

Он еще раз беспокойно посмотрел на шкалу:

— А теперь я бы хотел, чтобы ты отключилась.

— Нет.

— Но я уже все сказал. Попрощаемся — и, пожалуйста, уходи.

— Не надо! — крикнула я.

— Надо, Аленушка, милая, надо. Зачем тебе видеть остальное? Поверь мне, это не интересно…

Он будто бы надвинулся на меня одними глазами. И прибавил мысленно: «Передай Киме… Впрочем, что же теперь? Бесполезно».

Наверное, тот холод, который подстерегал за скафандром дядю Исмаила, каким-то образом добрался до меня. Я внезапно озябла, вздрогнула, охватила себя руками за плечи и закричала:

— Я не хочу! Не хочу-у!

Кто-то подошел спереди, властно взял меня за подбородок, загородил собой экран. Я пыталась увернуться, заглянуть за него, куснула пахнущую лекарством ладонь. Но он приподнял мое лицо, уставился в глаза бездонными черными зрачками. Я зевнула. Откачнулась. И мягко завалилась на спинку дивана.

«Для кого здесь врач-гипнотизер?» — успела подумать я прежде, чем все поплыло передо мной, и комната накренилась. — Очень приятно будет дяде Исмаилу любоваться моей сонной физиономией. И слушать дурные мысли…»

Я еще раз, борясь с непослушным телом, судорожно зевнула. И погрузилась в вязкий тревожный сон…

Меня жалели теперь не только во дворе, но и в городе. Я думаю, и во всем мире тоже. Стоило выйти из дому, как меня окружали замаскированное сочувствие и показная беззаботность. Все боялись нечаянно меня растревожить. Ребята наперебой уступали в играх. «Проньку» отдавали без очереди — дворник тетя Маня лишь вздыхала, подперев щеку ладонью. Я могла бы хоть тысячу раз выпрыгивать на Туньке из окна или плавать над крышами вдали от прогулочных трасс — никто бы не сделал мне замечания. На улице подходили незнакомые люди, будто случайно просили о какой-нибудь мелкой услуге. В общем, как всегда, когда пытаются облегчить человеку несчастье. Если честно, я сама еще сполна в несчастье не верила. Нет, я понимала: дядя Исмаил умер, и я никогда его больше не увижу. Восемь лет — это не тот возраст, когда понятие о смерти вообще в голове не укладывается. Но понимала я все умом, чужим опытом, рассказами об иных, далеких мне умерших людях. С ним, которого я любила и знала, такое произойти не могло, ничего не имело права случиться. Я понимала все как бы односторонне, за одну себя: я осталась, я не увижу, мне тосковать о нем. А тайком, где-то там на донышке души, надеялась, что вот сегодня или в крайнем случае завтра дядя Исмаил неожиданно ввалится к нам в дом, отпихнет по привычке локтем Туню и заорет с порога: «Ну, как вам моя последняя шуточка?» И в этот раз, ручаюсь, даже Туня нисколько на него не обидится.

Прошел почти месяц с тех пор, как дядя Исмаил перестал откликаться. Спасательные корабли все еще пробивались к нему сквозь встречные волны растекающегося Пространства. Удалось запеленговать автоматический передатчик — непременную принадлежность скафандра. Да что пеленгаторы! Уже самого дядю Исмаила стало видно в телескопы — он чуть наклонился вперед, улыбался мертвыми губами и защищался от чего-то согнутой, не донесенной до груди рукой, окостенев вечным и бестревожным сном. Меня успокаивали тем, что смерть была легкой, без мук. «Ну, и что с того? — думала я. — Ему полагалось еще жить и жить, никак не менее ста пятидесяти лет…»

Пояс Астероидов принимал прежний вид. Пустота, образовавшаяся вокруг дяди Исмаила, снова заполнилась малыми планетами, словно они, пропустив гребень гравитационной волны, возвращались на старые орбиты. По уверениям астрономов, так было несколько раз, все с меньшим радиусом возмущения. Но это можно было заметить лишь в телескопы Марса или Сатурна. Вблизи, со спасательных кораблей, расстояние скрадывалось все еще уплотненным Пространством…