Ах, если б можно было верить телескопам! До погибшего, казалось, совсем недалеко, можно дотянуться рукой. А пеленгаторы твердили: лёту к месту трагедии еще около двадцати дней. Это противоречие выводило из себя людей гораздо старше и разумней меня: разбегающееся Пространство поедало всю скорость кораблей, практически удерживая их на месте, как течение реки удерживает в одном и том же водовороте лодку с отчаянно гребущими людьми.

Несколько раз я украдкой пробовала вызвать дядю Исмаила. Но слышала только монотонный шум. А когда мама узнала про мои эксперименты — ой, что было! Расплакалась, пожаловалась врачу, меня тут же обстучали, осмотрели и в конце концов заставили дать торжественное обещание никогда ничего подобного не выкидывать. Дать такое обещание мне ничего не стоило: канал связи с дядей постепенно блокировался и сам собой расплывался в невнятный фон.

Цирк, театр и Дом Чудес одновременно взяли надо мной шефство. Не отстали и космонавты: стоило мне лишь заикнуться — любой свободный от вахты разведчик изъявлял готовность лететь, куда я только захочу. Но я никуда не хотела. Прежние дворовые дела перестали меня волновать. Ребята жалели меня, а я жалела их за мелкие детские хлопоты, за интерес к происшествиям, важным лишь для них самих. Больше других меня тянуло к командиру разведчиков Тоболу Сударову. Или, например, к Читтамахье. Но даже им редко удавалось вытащить меня из дому. Впрочем, дома тоже стало неспокойно. Мама взяла отпуск и все время караулила меня, ловя смену выражений на моем лице. Папа научился так здорово «не обращать внимания» на мое настроение, что поневоле напоминал о нем на каждом шагу. А Туня витала надо мной бескрылым ангелом, постоянно заглядывала в рот и надеялась предугадать мои желания. А у меня из всех желаний осталось одно-единственное: хоть ненадолго уйти от общей жалости, остаться одной, запереться в комнате, занавесить окна и тихо-тихо побыть в полумраке. Со своим горем. И своими воспоминаниями.

По видео часто наведывался Антон Николаевич. Начинал всегда с одних и тех вопросов, только менял их очередность. Строил вопросы четко, гладко, бодреньким докторским голосом. «Ну, как нам понравилась выставка марсианской флоры? Почему в плане на завтра не учтен океанариум? Каникулы кончаются, хорошо ли мы готовимся к четвертому классу?» И тому подобное, такое же насквозь пресное и полезное, как рыбий жир. Оттого я не очень охотно беседовала с этим неулыбчивым и вечно занятым человеком. Даже в наши с ним разговоры вклинивался вкрадчивый референт Токаяма, перебивал по неотложному делу какой-нибудь торопливый исследователь-хозяйственник… А вот с Читтамахьей мы подружились всерьез, хотя из-за дяди Исмаила он и боялся вначале заходить к нам в гости. На себя одного взвалил он всю вину и ответственность сперва за катастрофу, потом за неудачу спасательной экспедиции. Да-да, боялся — он мне сам в этом признался. Но все равно регулярно приходил, и я неожиданно для себя поддавалась на его уговоры и шла гулять.

После гибели дяди Исмаила я часто ломала голову, имею ли я прежнее право на свой астероид? Есть ли вообще у человека право владеть небесным телом, тем более — в игрушечных целях? Посоветоваться было не с кем. Да и стыдно советоваться по таким пустякам. Мысли бились, бились в голове. А ответ не приходил.

На мое счастье, занесло нас однажды с Читтамахьей в Сибирь, на охотничью заимку. Это такая совсем ничья изба в тайге, где любой может остановиться для обогрева и отдыха. В ней все оставлено по-старому. Голые бревенчатые стены. Некрашеные полки с примитивной, неприспособленной к сегодняшним продуктам посудой. Широкие лавки-лежаки и настоящая печь-каменка, которую топят настоящими, вырубленными из деревьев дровами.

Словом, типичная старина, если на секунду забыть, что одна стена заткана невидимым телеэкраном, а за ближайшими кустами спрятана на всякий случай двухместная «Стрекоза». Но какая в том беда, ежели в настоящей печи в чугунке упревает настоящая перловая каша с лучком и шкварками, а из котелка одурманивает запахами настоящий таежный чай с чагой?

Едва в животах стало тепло и сыто, глаза почему-то сразу залоснились и сузились, а на душе стало покойно-покойно — как два месяца тому назад… По примеру древних охотников, взамен взятых в избе продуктов мы сложили на полки то, что не понадобится нам на обратном пути: консервы, бататы, сырную крупу, а также фоторужье, лыжи, батареи и медкомплект. Потом записали наши адреса на кусочке смальты. И разлеглись на лавках. Я еще гравипростынку подмостила для мягкости, а Читтамахья вытянулся прямо на жестком лежаке и еще жмурится от удовольствия. Видно, кто-то в его роду работал йогом!

Гляжу в потолок, на щели между досками. Чувствую, забрезжило что-то в голове.

— Скажите… — спросила я у Читтамахьи, спотыкаясь на обращении. Товарищ Антуан-Хозе — напыщенно и неестественно. А если по отчеству — вообще язык сломаешь: Антуан-Хозе Девашармович! — Скажите, пожалуйста, а почему называется заимка?

— Не знаю, Алеунушка, вероятно, каждый здесь может позаимствовать то, чего у него нет. А отдать в любом другом месте, когда заимеет…

— Так неинтересно. Я думаю, правильное называть это не заимка, а взаимка: здесь все взаимно друг друга выручают… Так лучше, правда?

— Лучше-то лучше, да вот, пожалуй, неверно.

— А верно не то, как привычно, а то, как правильно! — заупрямилась я.

— Ну ладно. Ты не горячись. И не задавайся. Он этого не любил.

Мы в разговорах избегаем имени дяди Исмаила. Но безошибочно знаем, о ком речь. Дядя Исмаил всегда рядом. На заимке особенно. Наверное, существовала какая-то связь между замерзающим разведчиком на голом астероиде и таежной Сибирью. Если даже такой связи нет, то ее непременно следует сочинить…

Я вдруг словно увидела дядю Исмаила выходящим из тайги на наш огонек и невольно в окошко выглянула. Он должен выйти вон из-за того толстого кедра — небритый, со спутанными волосами, в ободранной одежде и с обмороженными ногами. Опираясь на кривую — обязательно кривую! — суковатую палку, с трудом преодолеет последние метры до крыльца. Оползет вдоль отворяющейся под тяжестью тела двери. Рухнет в избу. Ползком доберется до печи. Непослушными руками нащупает спички. Затеплит заботливо приготовленную безвестным путником растопку. И уже больше не умрет, потому что найдет здесь тепло и пищу — все, что требуется одинокому человеку тайге. И он сможет унести с собой впрок самое драгоценное — соль, спички, консервы. И тогда непременно доберется до жилья.

В мыслях незаметно перепутались времена. Дядя Исмаил каким-то образом очутился в прошлом, когда люди не имели видеобраслетов, мединдикаторов, вечных атомных зажигалок и спасательной службы. Кто бы это в нашем веке позволил человеку терпеть лишения на Земле?

Я изо всей силы ударила кулаком по подоконнику. Вот! Вот именно, на Земле! А кто ему придет на помощь в космосе? Ведь если сделать такие заимки в космосе, то и там никогда и ни с кем не случится несчастья. Никогда. Ни с кем. Несчастья не должны случаться. Никогда. И ни с кем.

Читтамахья одним прыжком перемахнул комнату от лавки до окна, схватил кисть моей руки, развернул меня за плечи к себе лицом:

— Ну-ка, посмотри мне в глаза!

Я посмотрела. И поплыла. Глаза у него были глубокие, черные, блестящие — как у того врача-гипнотизера. Но ТФ-Конструктору было незачем меня гипнотизировать. Я бы и так ничего не утаила из моих умных мыслей…

Мне здорово мешало воображение. Я представляла в лицах, как потерпевший аварию космонавт или просто межпланетный турист-бродяга топает пешком по Солнечной системе, и на каждом, самом крошечном небесном камешке, на осколке беспутно брошенного звездолета его обязательно ждет заимка. Немножко воздуха. Запасной скафандр. Батарея. Видеомаяк связи. И если даже спасатели запоздают, у него будет самое необходимое на весь срок ожидания…

— Понимаете… — Я снова запнулась из-за имени. — Солнечная система должна быть человеку как Земля. Вы не думайте, я не только из-за дяди Исмаила…