– Ваш покорный слуга, Хозяин, – с гордостью признался сенатор Чиринос. – К десятой годовщине. И он прижился: двадцать лет прошло, а эти слова – на всех улицах и площадях страны. И у большинства – вошли в дом.
– Они должны войти в сознание и в память доминиканцев, – сказал Трухильо. – В этих четырех словах сосредоточено все, что я им дал.
И в этот момент, как палкой по голове, его шарахнуло сомнение. Уверенность. Да, случилось. Уже не воспринимая льстивых похвал Эре, в которых рассыпался Чиринос, он опустил голову, будто обдумывая какую-то мысль, напрягся, тревожно вглядываясь. И похолодел. Вот оно: темное пятно расплылось по ширинке, чуть зайдя на правую сторону. Случилось, должно быть, только что, пятно было еще мокрым, и в этот момент нечувствительный мочевой пузырь, наверное, еще испускал жидкость. Он не почувствовал этого и сейчас не чувствовал. Ярость ударила в голову. Он мог повелевать людьми, мог поставить на колени три миллиона доминиканцев и не мог контролировать собственный негодный клапан.
– Не могу больше слушать сплетни, нет времени, – сказал он, не поднимая глаз. – Иди и уладь все с «Ллойд-сом», чтобы не переводили денег Рамфису. Завтра в это же время. Всего хорошего.
– До свидания, Хозяин. С вашего позволения, я еще увижу вас сегодня вечером, на Авениде.
Услышав, что Конституционный Пьяница закрывает за собой дверь, он тотчас же позвал Синфоросо. Приказал принести ему свежий костюм, тоже серый, и смену нижнего белья. Поднялся из-за стола и быстро, наткнувшись по дороге на софу, пошел и заперся в ванной. От отвращения подташнивало. Он снял брюки, трусы и майку, запачканные мочой. Рубашка осталась чистой, но он снял и ее и сел на биде. Тщательно намылился. И, вытираясь, еще раз проклял дурную шутку, которую сыграло с ним собственное тело. Он вел борьбу с несчетным множеством врагов и не мог отвлекаться поминутно на этот дерьмовый клапан. Присыпал тальком интимные места и в паху и сел в уборной дожидаться Синфоросо.
Разговор с Ходячей Помойкой оставил неприятный осадок. Он сказал ему правду: в отличие от мошенников– братцев, от Высокочтимой Дамы, этого ненасытного вампира, и от захребетников детей его никогда особенно не интересовали деньги. Он использовал их исключительно как инструмент власти. Без денег он никогда бы не смог открыть себе путь на начальном этапе, потому что родился в скромной семье в Сан-Кристобале и с самых ранних лет должен был сам добывать себе необходимое, чтобы быть прилично одетым. Впоследствии деньги помогали ему добиваться цели, преодолевать препятствия, покупать, подкупать или умащивать нужных людей и наказывать тех, кто мешал его работе. В отличие от Марии, которая с того момента, как задумала завести прачечную для жандармов (тогда они были еще любовниками), мечтала копить и копить, ему деньги нужны были, чтобы тратить на дело.
А для чего же он делал эти подарки народу, эти массовые подношения каждое 24 октября, как не для того, чтобы доминиканцы праздновали день рождения Хозяина? Сколько миллионов песо потратил он за эти годы на кулечки с карамельками, шоколадками, игрушками, фруктами, на одежду, штаны, ботинки, браслеты, бусы, прохладительные напитки, кофточки, пластинки, гуайяберы, булавки-заколки, журналы, которые выбрасывались в бесконечную людскую реку, притекавшую к дворцу в день рождения Хозяина? И еще больше – на подарки своим крестникам, на коллективных крещениях в дворцовой часовне, по одному-два раза в неделю, на протяжении трех десятилетий, где единым махом он становился крестным отцом по меньшей мере сотни новорожденных. Миллиарды песо. Но вложение продуктивное, разумеется. Идея пришла ему в голову в первый же год правления, потому что он глубоко знал психологию доминиканцев. Завязать кумовство с крестьянином, с рабочим, с ремесленником, с коммерсантом означало заручиться верностью этих бедных людей, которых он, став крестным отцом их ребенка, обнимал и одаривал двумя тысячами песо. Двумя тысячами – в годы благополучия. По мере того как список крестников увеличивался сперва до двадцати, а потом до пятидесяти, ста и двухсот в неделю, дары (отчасти из-за протестующих воплей доньи
Марии, а отчасти из-за спада доминиканской экономики, начавшегося после Праздника Мира и Содружества свободных народов в 1955 году) стали сокращаться, сперва до полутора тысяч, а потом – до тысячи, пятисот, двухсот и ста песо на крестника. Сейчас Ходячая Помой-ка настаивал, чтобы коллективные крещения отменили или чтобы подарки делались символические – лепешка или десять песо на крестника до тех пор, пока не отменят санкций. Проклятые янки!
Он основывал предприятия и занимался бизнесом для того, чтобы дать людям работу, чтобы страна развивалась и чтобы были средства, а он бы имел возможность раздавать их направо и налево, и все доминиканцы были бы довольны.
А со своими друзьями, с людьми, которые с ним работали, и с теми, кто ему служил, разве не был он так же щедр, как Петроний из «Quo vadis?»? Он осыпал их деньгами, делал богатые подарки на дни рождения, свадьбы, рождения детей, за хорошо выполненное задание или просто желая показать, что умеет ценить верность. Он дарил им деньги, дома, земли, акции, делал их компаньонами на своих предприятиях и земельных владениях и создавал для них предприятия, чтобы они зарабатывали хорошие деньги и не грабили государство.
В дверь тихонько постучали – Синфоросо с костюмом и нижним бельем. Он глянул, не поднимая глаз. Синфоросо был у него уже больше двадцати лет; сперва – ординарцем в армии, а потом он забрал его во дворец и повысил до дворецкого. Синфоросо он не боялся совсем. Тот был нем, глух и слеп во всем, что касалось Трухильо, и обладал достаточно хорошим нюхом, чтобы понимать: при малейшей нескромности в отношении некоторых интимных моментов, как, например, непроизвольное мочеиспускание, он может лишиться всего, что имеет, -дома, именьица со скотом, автомобиля, многочисленного семейства, а может быть, даже и жизни. Костюм и нижнее белье, принесенные в чехле, не могли привлечь ничьего внимания: Благодетель имел привычку переодеваться в своем кабинете по несколько раз на дню.
Он одевался, меж тем как Синфоросо – мощного сложения, наголо обритый, в безукоризненной униформе (черные брюки, белые рубашка и жилет с позолоченными пуговицами) – подбирал разбросанную по полу одежду.
– Как я должен поступить с этими двумя епископами-террористами, Синфоросо? – спросил он, застегивая брюки. – Выгнать из страны? Бросить в тюрьму?
– Убить, Хозяин, – ответил Синфоросо без колебаний. – Люди их ненавидят, и если вы этого не сделаете, это сделает народ. Не простят они им, ни янки, ни испанцу, что кусают руку, с которой едят.
Генералиссимус уже не слушал его. Надо преподать урок Пупо Роману. Сегодня утром после совещания с Джонни Аббесом и с министрами иностранных и внутренних дел он поехал на военно-воздушную базу в Сан-Исидро встретиться с высшими начальниками. И глазам его предстало зрелище, возмутившее все его существо: у самого входа, в нескольких метрах от караульного, под знаменем и гербом Республики, труба изрыгала черную воду, копившуюся болотцем по обе стороны шоссе. Он велел остановить автомобиль. Вышел из машины и подошел к трубе: сточные воды, густые и вонючие, так что пришлось закрыть нос платком; ну и, конечно же, над ними роились тучи мух и москитов. Труба без устали выбрасывала воду, затопляя и отравляя землю и воздух вокруг лучшего доминиканского военного гарнизона. Словно раскаленная лава разлилась по телу – гнев ударил в голову. Он сдержал первое побуждение – войти на базу и разнести в пух и прах всех начальников, которые там окажутся, спросить: они нарочно хотят представить доминиканские вооруженные силы, как вонючее, кишащее мерзкими насекомыми болото? Но тут же решил, что горячиться не следует. А заставить Пупо Романа лично хлебнуть жидкого дерьма, которое льется из трубы. Он решил вызвать его, не медля. Но, вернувшись в кабинет, забыл это сделать. Неужели и память начала отказывать, как проклятый пузырь? Коньо. Две вещи, которые лучше всего функционировали у него на протяжении всей жизни, начали сдавать.
