Вечерами и ночами он читал газеты, принесенные хозяевами дома, смотрел с ними новости по телевидению. Даже не слишком веря тому, что говорилось, можно было понять, что режим продолжал существовать в непонятной двойственности: с одной стороны, имелось гражданское правительство во главе с Балагером, который делал заявления, уверяя, что страна демократизируется, а с другой – военная и политическая власть находилась в руках Рамфиса, так что продолжали убивать, пытать и люди пропадали без следа так же безнаказанно, как и при Хозяине. И все же он не мог не испытывать подъема, когда узнавал, что кто-то вернулся из изгнания или что появились робкие публикации оппозиции – Гражданского союза или движения «14 Июня» – и происходили антиправительственные митинги студентов, о чем иногда сообщали даже официальные средства информации хотя бы ради того, чтобы обвинить участников в прокоммунистической деятельности.

Речь Хоакина Балагера в Организации Объединенных Наций, в которой он критиковал диктатуру Трухильо и обещал демократизировать страну, ошеломила его. Неужели это тот самый крошечный человечек, который тридцать один год был самым верным и последовательным слугою Отца Новой Родины? В долгих застольных беседах, происходивших, когда чета Кавальери ужинала дома – чаще всего они ужинали на стороне, и тогда сеньора Кавальери оставляла ему на плите неизменные спагетти, – они пополняли известную ему информацию слухами, бурлившими в городе, которому было возвращено его прежнее имя – Санто-Доминго-де-Гусман. Хотя все и опасались, как бы братья Трухильо не устроили государственного переворота и не вернулась бы жестокая диктатура, было очевидно, что постепенно люди теряли страх или, во всяком случае, разрушалась та таинственная завороженность, которая владела столькими доминиканцами, преданными Трухильо телом и душой. Все более частыми становились антитрухилистские высказывания, заявления, действия и шире оказывалась поддержка Гражданскому союзу, движению «14 Июня» или Доминиканской республиканской партии, лидеры которой только что вернулись в страну и открыли свое представительство в центре города.

Самый печальный день его затворничества оказался для него и самым счастливым. 18 ноября объявили об отбытии из страны Рамфиса, и в тот же день по телевидению сообщили, что шестеро убийц Хозяина (четверо исполнителей и двое сообщников) бежали, убив трех солдат, которые сопровождали их обратно в тюрьму Виктория после проведения следственного эксперимента. Он глядел на экран и не мог сдержаться, разрыдался. Значит, его друзья – Турок, самый его лучший и близкий друг, – убиты, как убиты и трое несчастных солдат для правдоподобия спектакля. И, разумеется, тела их никогда не будут найдены. Сеньор Кавальери подал ему рюмку коньяка.

– Успокойтесь, сеньор Имберт. Думайте лучше о том, что скоро увидитесь с женой и дочерью. А этому приходит конец.

Вскоре объявили о предстоящем отбытии за границу братьев Трухильо с семьями. Вот теперь, действительно, пришел конец заключению. По крайней мере, на сегодняшний день он уцелел; уцелел в этой охоте, где, кроме него и Луиса Амиамы, – который, как он вскоре узнал, полгода почти целыми днями сидел в тесной кладовке, – все основные участники заговора, не говоря уж о сотнях невинных, и среди них его брат Сегундо, были убиты, подвергались пыткам или по сей день томились в тюрьмах.

На следующий день после отъезда клана Трухильо была объявлена политическая амнистия. Начали открываться двери тюрем. Балагер заявил о создании комиссии по расследованию истинных обстоятельств дела «казнителей тирана». Радио, газеты и телевидение с этого дня перестали называть их убийцами; а из «казнителей» вскоре они превратятся в героев, и затем не потребуется много времени, чтобы улицы, площади и проспекты во всей стране были названы их именами.

На третий день, под вечер, он тихо – хозяева дома не позволили ему тратить время на изъявление благодарности и лишь попросили никому о них не рассказывать, чтобы не компрометировать их дипломатический статус, – вышел из своего заключения и пришел домой. Он, Гуарина, Лесли долго обнимали друг друга, не в силах говорить. Смотрели, оглядывали друг друга; и между прочим заметили, что Гуарина и Лесли похудели, а он поправился на пять килограммов. Он объяснил им, что в доме, где он прятался – что это задом, он не мог сказать, – ели много спагетти.

Долго разговаривать им не удалось. Разоренный дом Имбертов стал наполняться цветами, родственниками, друзьями и совершенно незнакомыми людьми, которые обнимали его, поздравляли – порою со слезами на глазах и дрожа от волнения, – называли героем и благодарили за то, что он сделал. Вскоре среди гостей появился военный. Адъютант из администрации президента Республики. После соответствующих случаю приветственных слов майор Теофронио Каседа сказал Имберту, что его и сеньора дона Луиса Амиаму, который тоже только что вышел из своего укрытия, а укрывал его не кто иной, как министр здравоохранения у себя в доме, -глава государства хотел бы принять в Национальном дворце завтра в полдень. И, усмехнувшись заговорщически, сообщил, что сенатор Энри Чиринос только что представил в Конгресс («Тот же самый Конгресс, что и при Трухильо, вот именно») указ о присвоении Антонио Имберту и Луису Амиаме звания генерал-полковника доминиканской армии за исключительные заслуги перед нацией.

На следующее утро вместе с Гуариной и Лесли – все трое в лучших своих костюмах, хотя Антонио его костюм был несколько тесноват, – они отправились в Национальный дворец. Их встретила толпа фотографов, и дворцовый караул в парадной форме отдал им воинские почести. Там, в зале приемов, он познакомился с Луисом Амиамой, худым серьезным человеком с сухим, безгубым ртом, и с того момента они стали неразлучными друзьями. Они пожали друг другу руку и условились после встречи с президентом вместе навестить жен (вдов) всех участников заговора, погибших или пропавших, и договорились, что подробно расскажут друг другу о том, что с ними происходило за это время. В этот момент открылась дверь кабинета главы государства.

Улыбаясь, с выражением безмерной радости на лице, под вспышками фотографов, к ним шел доктор Хоакин Балагер, широко раскрыв объятия.

– Мануэль Альфонсо приехал за мной точно в назначенное время, – говорит Урания, глядя в пространство. – Кукушка в гостиной куковала восемь, когда он постучал в дверь.

– Тетушка Аделина, двоюродные сестры Лусинда и Манолита, племянница Марианита уже не переглядываются, они смотрят только на нее с жадным вниманием, испуганно. Самсон заснул, зарывшись кривым клювом в зеленые перья.

– Папа побежал к себе в комнату, сделав вид, будто ему срочно требуется в туалет, – продолжает Урания бесстрастно, почти как нотариус. – «Bye-bye, доченька, всего хорошего». Не хватило духу попрощаться по-человечески, глядя в глаза.

– Помнишь такие подробности? – Тетушка Аделина сжимает сморщенный кулачок, но уже не так энергично и властно.

– Забылось многое, – отвечает Урания живо. – Но ту ночь я помню всю, до мельчайших подробностей. Сейчас увидишь.

Например, она помнит, что Мануэль Альфонсо был в костюме спортивного покроя – на праздничный прием к Генералиссимусу в костюме спортивного покроя? – в голубой рубашке с открытым воротом, легком кремовом пиджаке, кожаных мокасинах и шелковом шейном платке, прикрывавшем шрам. Сипатым, натужным голосом сказал, что ее платье из розового органди – прелестно, а в туфельках на каблучках-шпильках она выглядит старше. Он поцеловал ее в щеку. «Поторопимся, красавица, а то уже поздно». Он открыл перед ней дверцу автомобиля, пропустил ее вперед, сам сел рядом, и шофер в форменной одежде и фуражке – она помнит его имя: Луис Родригес – поехал.

Но поехал не к проспекту Джорджа Вашингтона, а стал странно петлять. Сперва проехал по проспекту Независимости в сторону старого города, пересек его, словно тянул время. Вранье, что было уже поздно, было еще рано, рано было ехать в Сан-Кристобаль.