Сенатор посмотрел в записную книжку, поднеся ее близко к глазам. Лицо приняло трагикомическое выражение.

– Парадоксальная сложилась ситуация там, в Соединенных Штатах. Что будем делать с нашими предполагаемыми друзьями? С конгрессменами, политиками, с теми, кто лоббирует наши интересы, защищает нашу страну и получает за это вознаграждение? Мануэль Альфонсо, пока не заболел, продолжал выдавать его. А как заболел – и выдавать перестали. Некоторые уже пытаются предъявлять претензии.

– А кто сказал, чтобы не выдавать?

– Никто, Хозяин. Я просто спрашиваю. Валютные фонды, отпущенные на это, в Нью-Йорке, тоже иссякают. Пополнить в данных обстоятельствах не было возможности. Это несколько миллионов песо в месяц. Вы по-прежнему будете щедры с этими гринго, не способными помочь нам отменить санкции?

– Кровососы, я всегда это знал. – Генералиссимус презрительно поморщился. – Но они – наша единственная надежда. Если в Штатах изменится политическая ситуация, они смогут оказать влияние, чтобы санкции отменили или смягчили. А в данный момент, добиться, чтобы Вашингтон по крайней мере оплатил сахар, который уже получил.

Похоже, Чиринос такой надежды не питал. И угрюмо помотал головой.

– Даже если бы Штаты и согласились отдать то, что ржали, толку мало, Хозяин. Что такое двадцать два миллиона долларов? Этой валюты хватило бы всего на несколько недель для покрытия основных затрат и импорта товаров первой необходимости. Но если вы так решили, я дам указание консулам Меркадо и Моралесу, чтобы они возобновили выплаты этим паразитам. Кстати. Хозяин, нью-йоркские фонды могут и заморозить. Если удастся проект трое членов Демократической партии о том, чтобы заморозить счета всех доминиканцев – нерезидентов Соединенных Штатов. Я знаю, что в «Чейз Манхэттен» и в «Кимикл» они значатся как счета акционерных обществ. А если эти банки не соблюдают банковской тайны? Я позволю себе предложить перевести эти деньги в более надежные страны. В Канаду, например, или в Швейцарию.

Генералиссимус почувствовал, как засосало под ложечкой. Нет, это не гнев, от которого в желудке разливалась кислота, это разочарование. Никогда в жизни он не тратил времени, чтобы бередить понапрасну раны, но то, что произошло с Соединенными Штатами, которых его режим всегда, когда им было надо, поддерживал в ООН, возмущало его до глубины души. Выходит, зря принимали как принцев и награждали всем, чем только можно, всякого янки, ступавшего на этот остров?

– Трудно понять этих гринго, – прошептал он. – В голове не укладывается, как они могут так вести себя по отношению ко мне.

– Я никогда не доверял этой шушере, – поддакнул Ходячая Помойка. – Они все такие. Ведь нас брал за горло не только Эйзенхауэр. Кеннеди – не меньше.

Трухильо взял себя в руки – «За работу, коньо», – и снова переменил тему.

– Аббес Гарсиа приготовился и ждет, когда можно будет вытащить епископа Рейлли из-под юбок монахинь, – сказал он. – У него два варианта. Выдворить из страны или дать народу линчевать его в назидание церковным заговорщикам. Какой вам нравится больше?

– Никакой, Хозяин. – К сенатору Чириносу уже вернулась уверенность. – Вы знаете, что я по этому поводу думаю. Конфликт надо спустить на тормозах. У Церкви за плечами – две тысячи лет, и пока что никому не удалось ее перебороть. Посмотрите, что стало с Пероном, когда он пошел ей наперекор.

– То же самое и он мне сказал, сидя там, где ты сейчас сидишь, – признал Трухильо. – Таков твой совет? Чтобы я позволил себя высечь этим засранцам?

– Чтобы вы на корню купили их подачками, – пояснил Конституционный Пьяница. – Или, в худшем случае, припугнули, но без крайностей, всегда оставляя дверь открытой для примирения. То, что предлагает Джонни Аббес, самоубийство, Кеннеди тотчас же пошлет сюда marine. Это мое мнение. А решение принимаете вы, и оно будет правильным. Я же буду отстаивать его пером и словом. Как всегда.

Поэтические вольности, на которые был так горазд Ходячая Помойка, забавляли Благодетеля. На этот раз благодаря ему удалось не поддаться унынию.

– Я знаю, – улыбнулся он ему. – И ценю тебя за верность. Скажи мне откровенно. Сколько ты припас за границей на случай, если тебе придется удирать отсюда сломя голову?

Сенатор в третий раз колыхнулся в кресле, словно под ним было не кресло, а необъезженный жеребец.

– Очень мало, Хозяин. Относительно мало, я хочу сказать.

– Сколько? – настаивал Трухильо ласково. – И где?

– Около четырехсот тысяч долларов, – быстро признался тот тихим голосом. – На двух разных счетах. В Панаме. Оба были открыты еще до санкций, разумеется.

– Какая мелочь, – укорил его Трухильо. – На постах, которые ты занимал, мог бы скопить и побольше.

– Я не стяжатель, Хозяин. А кроме того, вы знаете, деньги меня никогда не интересовали. На то, чтобы жить, мне всегда хватало.

– На то, чтобы пить, ты хочешь сказать.

– На то, чтобы хорошо одеваться, вкусно есть, сладко пить и покупать книги, которые я люблю, – согласился сенатор, разглядывая лампу под стеклянным абажуром. – И, слава Богу, работать рядом с вами мне всегда было интересно. Эти деньги – что, я должен вернуть сюда? Сделаю сегодня же, если прикажете.

– Оставь там. Если окажусь в изгнании и впаду в нужду, ты мне подкинешь. – Он засмеялся, придя в хорошее настроение. Но, пока смеялся, вдруг опять вспомнилась перепуганная девчонка из Дома Каобы, ненужный свидетель, обвиняющий, и настроение сразу испортилось. Надо было пристрелить ее, отдать на потеху охране, пусть бы метали жребий – кто за кем. Душу царапнуло воспоминание: дурацкая девчоночья мордочка, наблюдающая за его терзаниями. – Кто же оказался самым предусмотрительным? – спросил он, стараясь скрыть замешательство. – Кто больше всех вывез денег за границу? Паино Пичардо? Альварес Пина? Мозговитый Кабраль? Модесто Диас? Балагер? Кто больше накопил? Потому что никто из вас не верил мне, что отсюда я уберусь только на кладбище.

– Не знаю, Хозяин. Но, с вашего позволения, я сомневаюсь, чтобы у кого-нибудь из них было много денег за границей. По очень простой причине. Никто никогда не думал, что режим может кончиться, что мы можем вдруг оказаться в таком положении, что придется отсюда бежать. Кто может подумать, что земля вдруг перестанет вращаться вокруг солнца?

– Ты, – насмешливо поддел Трухильо. – Потому и вывез деньжата в Панаму, посчитав, что я не вечен, что какой-нибудь заговор да выгорит. И тем самым выдал себя, ублюдочек.

– Я сегодня же верну сюда все свои сбережения, – заволновался Чиринос. – Я покажу все бумаги Центрального банка о переводе денег. Они лежат в Панаме уже давно. Дипломатическая работа давала мне возможность скопить немного. Валюту на случай зарубежных поездок по вашему заданию, Хозяин. Я никогда не тратил лишнего на представительские расходы.

– Испугался, боишься, как бы с тобой не произошло того, что с Мозговитым, – держал улыбку Трухильо. – Я пошутил. И забыл твою тайну. Ну ладно, давай, расскажи мне какие-нибудь сплетни на закуску. Не политические, постельные.

Ходячая Помойка облегченно расплылся в улыбке. Но едва он начал рассказывать, что весь Сьюдад-Трухильо сейчас потешается над головомойкой, которую немецкий консул устроил своей жене, решив, что она ему изменяет, как Благодетель отвлекся. Сколько денег вывезли из страны самые близкие к нему люди, с ним работавшие? Если уж Конституционный Пьяница вывез, так они все – и подавно. Неужели он припрятал всего четыреста тысяч долларов? Наверняка больше. У всех у них в самом паршивом уголке души таится страх, что режим рухнет. Засранцы. Но верность вообще не числится среди доминиканских достоинств. Это он всегда знал. Тридцать лет перед ним угодничали, его восхваляли, обожествляли, но чуть ветер переменится, и они наверняка вытащат кинжалы.

– Кто придумал лозунг Доминиканской партии на мои инициалы [8]? – спросил он вдруг. – Ты или Мозговитый?