– Никогда.

В том, что касалось всяких там подначек, мой брат был гением.

– Почему бы вам обоим отсюда не убраться?

Чужой мальчик взял палку и потряс ею перед моим носом. Как будто собаку пугал.

Брат бросился на него так быстро, что никто ничего не понял. Через секунду они уже катились по земле. Потом тот мальчишка заорал, как будто ему горло грызли. Дело было в том, что брат действительно грыз ему горло. Когда их растащили, он посмотрел на меня, он был доволен. Я тоже. Я знал: что бы ни случилось, я всегда могу на него рассчитывать. А потом являются эти, с огромными черпаками, и начинают месить дерьмо. А еще хотят, чтобы ты им помогал.

Я сделал все, что мог, ради мамы – на нее, бедную, и смотреть было страшно, – но никто не скажет, что я когда-нибудь плохо говорил о своем брате.

В еженедельных новостях нам посвятили почти полчаса. Мама была великолепна, настоящая киноактриса. Я надел его кожаную куртку, мне она была великовата. Нас посадили на сцену, перед целой кучей народа. Они принялись аплодировать, как только нас увидели, меня и маму, и потом хлопали каждый раз, когда мама, или я, или ведущая программы хоть немного повышали голос.

– Кто даст гарантию, что брат ангела смерти не окажется таким же чудовищем?

Аплодисменты.

Мама посмотрела на меня, в ожидании, что я отвечу на вопрос. Потом камера наехала на меня, и я не смог произнести ни слова.

Там было на что посмотреть. Горы, дюны, а потом море.

– Если ты туда не полезешь – ты трусиха, если не долезешь до верха – грош тебе цена, если повернешь назад – ты покойница, если упадешь – пиши пропало.

Он был доволен. Так она мне сказала. Она сказала: «Никто никогда не видел его таким довольным».

На нем были кожаные сапоги, и идти по песку становилось трудновато. Она была в обрезанных джинсах и выцветшей синей футболке, совсем коротенькой. По правде говоря, она была очень красива. Рыжая, с длиннющими ногами. И чуть выше его ростом.

Груди у нее были маленькие. Они и сейчас маленькие. Как у девочки. Об этом мне тоже сказала она, а потом я их увидел, потому что она сама мне их показала.

Сейчас я не знаю, любила она его или просто шлялась вместе с ним, потому что он был красив как черт и круто водил машину, и потому что он убивал людей.

Было много вещей, которые он умел делать и которые не делал никто, кроме него. Конечно, было много вещей, которые умели делать все и к которым он был совершенно неспособен.

Он продолжал карабкаться вверх по дюне, море было самой большой штукой на свете, море волновало его, чего с ним никогда не случалось на пляже. Ему нравились вода и песок, но ему не нравилось большинство людей на пляже.

Хорошие люди – да, хотя журналисты и с этим напутали; он просто с ума сходил по хорошим людям, он был готов целые часы тратить на разговоры с хорошими людьми, которых и не знал совсем. Целые часы. Даже со мной он столько не разговаривал.

А они потом сказали, что люди – любые люди – его раздражали. Что он был социопат, интроверт, человеконенавистник.

Вранье величиной с дом.

Постепенно, конечно, к этому привыкаешь.

Он покатился вниз по дюне к морю. Залез в воду прямо в сапогах: жара стояла несусветная, но он всегда носил сапоги. Вода доходила ему до пояса, потом волна окатила его с головой. На нем были черные джинсы, черная майка с вырезом и эти кожаные сапоги. В тот момент он был красив как никогда. Так она мне потом сказала.

– Ты же никогда не высохнешь.

– Не хочу высыхать, хочу подыхать, не хочу быть сухим и мертвым, хочу быть мокрым и мертвым!

Еще она мне сказала, что, хотя и не была уверена, что любит его, в тот момент она его точно любила. А когда он пинком вытолкнул ее из машины, она перестала его любить. Насовсем.

Когда она добралась до вершины дюны, то увидела гору, а потом увидела его в воде, и вот тогда она подумала, и сейчас клянется, что никто на свете не видел его таким красивым.

Потом они растянулись на песке.

– Я не думала, что ты так хорошо плаваешь. У тебя странное тело.

– Как это – странное?

– Как у усталого спортсмена или как у тренированного бродяги.

– Это тело, которое мне хочется иметь.

Он просто раздувался от гордости.

Она не сильно его любила. То есть я имею в виду, что она не стала бы отдавать ради него жизнь и всякое такое, но, как она мне рассказывала, в такие моменты, как тогда, она бывала уверена, что в целом свете не найти парня красивее.

Они решили поесть. У них был сыр, и ветчина, и хлеб, и шесть банок пива. Ему пришлось вылезти из воды, дойти до машины и принести все это. Он поднимался на дюну и спускался два раза. Она чувствовала себя усталой. Она тоже была очень красивая. Сначала она мне об этом сказала, а потом я сам увидел. Или одновременно. Или даже раньше. Она сказала мне: «Я очень красивая, поэтому он и взял меня с собой».

Она вовсе не была плохой. Малость сумасшедшая, это да. А потом появились эти письма, и телевизионщики, и фотографии – все это вместе ее и доконало. В конце концов она начала говорить как звезда, или стала звездой, или, по крайней мере, кажется звездой.

Не знаю. Потом стали происходить такие нелепые вещи, что, я думаю, каждый из нас просто делал то, что мог.

– И что ты теперь собираешься делать?

Он валялся на песке и вообще ничего не хотел делать.

– Обсохнуть.

Поскольку он в кого-то там выстрелил, в человека с именем и фамилией, с детьми, и с женой, и с матерью, все ждали от него твердой решимости – того, что называют избранностью, но, откровенно говоря, он даже не знал, каким будет его следующий шаг.

Он просто хотел обсохнуть, потому что очень неудобно ходить в мокрых сапогах и мокрых джинсах.

Он выпил пять банок пива, съел немного сыра и немного хлеба и даже не притронулся к ветчине. Она съела еще меньше.

Он был немного пьян, когда говорил:

– Дальше – только вниз.

– И как тебе это?

Он уперся кулаками в пол, вытянул ноги вперед и поднял тело в воздух, образовав прямой угол.

– Постарайся сделать так же!

– Черт возьми, да я же стараюсь!

Я действительно старался, но ничего не выходило.

– А ты не смейся: будешь смеяться – вся сила уйдет.

Я и не думал смеяться, но, как только он это сказал, я прямо зашелся от хохота. Он этого и добивался.

– Замолчи, оставь меня в покое.

– Да не смейся ты! Слышишь, перестань смеяться! Знаешь, в чем твоя проблема?

– Нет, но мне кажется, сейчас ты мне все объяснишь.

– В общем-то да, сеньор. Твоя проблема в том, что ты слишком много смеешься.

Он тоже смеялся, но при этом удерживал тело на весу как ни в чем не бывало.

– Ты тоже смеешься.

– Нет, сеньор, вот уж нет.

– Да, сеньор, именно так.

Его все больше разбирало, ноги его начали дрожать.

– Сеньор Брюс Ли тоже смеется.

– Нет, только не это, сеньор Брюс Ли – никогда.

– Ты-то? Конечно, смеешься.

Больше он вытерпеть не мог, свалился на пол, полумертвый от хохота. Я тоже смеялся. Шуму от нас было немало. Мама спросила из другой комнаты, что с нами происходит. Потом он пошел в душ, потом пошел я. Одевался я на бегу, потому что хотел, чтобы он меня отвез в коммерческий центр. Я уже договорился с ребятами. Мы собирались в кино. Мама доверяла ему машину, хотя по возрасту ему еще не полагалось водить. Никто не сомневался, что он водит лучше всех. Мама не давала ему машину на всю ночь и не разрешала ездить далеко, но чтобы добраться до коммерческого центра – без проблем.

– Предупреждаю, в этот раз я точно уеду без тебя.

Он так говорил, но никогда меня не бросал.

– Я готов!

Мы бежали вниз по лестнице на улицу. На нем были черные кожаные сапоги, на мне тоже. В этих сапогах мы поднимали ужасно много шума. Соседи тысячу раз приходили на нас жаловаться, только мама не обращала на них внимания. Ей нравилось, что мы шумные. Человека должно быть слышно. Такова природа. Никогда не доверяй человеку, который не шумит.