Гнут Командав нахмурился. Кажется — крышка! Бросится наш, винтами взмашет — и падает мухой, сложивши крылышки. Нашим — плохо. Отходят наши. Работа — чистая. Сброшена тонна. Ни увечий, ни боли, ни раны… И город сметен без всякого стона тонной удушливой газовой дряни. Десятки столиц невидимый выел никого, ничего не щадящий газ. К самой к Москве машины передовые прут, как на парад, как на показ… Уже надеющихся звали вра́лями. Но летчики, долг выполняя свой, аэропланными кольцами — спиралями сгрудились по-над самой Москвой. Расплывшись во все небесное лоно, во весь непреклонный машинный дух, враг летел, наступал неуклонно. Уже — в четырех километрах, в двух… Вспыхивали в черных рамках известия неизбежной ясности. Радио громко трубило: — Революция в опасности! — Скрежещущие звуки корежили и спокойное лицо, — это завинчивала люки Москва подвальных жильцов. Сверху видно: мура — так толпятся; а те — в дирижаблях да — на Урал. Прихватывают жен и детей. Растут, размножаются в небесном ситце надвигающиеся машины-горошины. Сейчас закидают! Сейчас разразится! Сейчас газобомбы обрушатся брошенные. Ну что ж, приготовимся к смерти душной. Нам ли клониться, пощаду моля? Напрягшись всей силищей воздушной, примолкла Советская Земля. Победа И вдруг… — не верится! — будто кто-то машины вражьи дернул разом. На удивленье полувылезшим нашим пилотам, те скривились и грохнулись наземь. Не смея радоваться — не подвох ли? снизились, может, землею шествуют? — моторы затараторили, заохали, ринулись к месту происшествия. Снизились, к земле приникли… В яме, упавшими развороченной, — обломки алюминия, никеля… Без подвохов. Так. Точно. Летчики вылезли. Лбы — складки. Тысяча вопросов. Ответ — нем. И лишь под утро радио-разгадка: — Нью-Йорк. Всем! Всем! Всем! Радио Рабочих, крестьян и лётные кадры приветствуют летчики первой эскадры. Пусть разиллюминуют Москву в миллион свечей. С этой минуты навек мину́ют войны. Мы — эскадра москвичей — прорвались. Нас не видели. Под водой — до Америки рейс. Взлетели. Ночью громкоговорители поставили. И забасили на Нью-Йорк, на весь. «Рабочие! Товарищи и братья! Скоро ль наций дурман развеется?! За какие серебренники, по какой плате вы предаете нас, европейцев? Сегодня натравливают: — Идите! Европу окутайте в газовый мор! — А завтра возвратится победитель, чтоб здесь на вас навьючить ярмо. Что вам жизнь буржуями да́рена? Жмут из вас то кровь, то пот. Спаяйтесь с нами в одну солидарность. В одну коммуну — без рабов, без господ!» Полицейские — за лисой лиса — на аэросипедах… Прожѐктора полоса… Напрасно! — Качаясь мерно, громкоговорители раздували голоса лучших ораторов Коминтерна. Ничего! Ни связать, ни забрать его — радио. Видим, у них — сумятица. Вышли рабочие, полиция пятится. А город будто огни зажег — разгорается за флагом флажок. Для нас приготовленные мины миллиардерам кладут под домины. Знаменами себя осеня, атаковывают арсенал. Совсем как в Москве столетья назад Октябрьская разрасталась гроза. Берут, на версты гром разбаси́в, ломают замков хитроумный массив. Радиофорт… Охраняющий — скинут. Атаковали. Взят вполовину. В другую! Схватка, с час горяча. Ухватывают какой-то рычаг. Рванули… еще крутнули… Мгновение, — и то чересчур — мгновения менее, — как с тыщи струнищ оборванный вой! И тыща чудовищ легла под Москвой. |
