И «принц» — назовем его Л. — все же предстал пред ней. Он был красив, широкоплеч, белокур, всегда элегантен, в нем чувствовалась сила человека, который может постоять за себя не только в словесной дуэли, хотя и без пистолета и шпаги. Чем-то он напоминал гимнаста, но на самом деле был удачливым журналистом, работал в издании, которое пользовалось покровительством властей благодаря красочным фотографиям, подтверждающим достоинства и прелести Страны Советов. Это был, кажется, единственный в то время в Москве иллюстрированный журнал.

Майя при всей серьезности ее натуры особого опыта противостояния нахлынувшим чувствам не имела, да и как было противостоять, Когда рядом с нею возникло само совершенство в облике мужчины — хорош, умен, галантен, как оперный Фауст, увидевший Маргариту: «Смею ли предложить, красавица, вам руку…» И получил в ответ полное согласие.

Разбираться в их личных отношениях я не буду, да, честно говоря, не знаю, насколько глубоки они были, но то, что этот роман оказался непрост и небанален, что в основе его обоюдная привязанность, — абсолютно ясно.

Однако при внешности героя-любовника Л. оказался груб, несдержан, первейшую роль тут играл алкоголь, к которому «принц» имел пристрастие. Когда в сильнейшем кураже он встречал Арканова, то непременно лез с ним в драку — это вспоминает сам Аркадий Михайлович. Похоже, ненавидел или ревновал.

Свидетелем подобного алкогольного безумства стал однажды ресторан Дома журналистов. Что там произошло на самом деле, уже не выяснить, остается лишь судить со стороны. Не исключено, что в очередной раз Л. приревновал Майю. Ему было не столь уж важно к кому — алкоголь гнал его в бой. Л. заговорил громко, и Майя вся сжалась, ожидая бури. И буря разразилась. Л. вскочил, рванул скатерть со стола, посуда со снедью полетела на пол. Тарелки разбились, закуски смешались с осколками. Такого ресторан Домжура, в котором редко буянили подвыпившие журналисты, еще не видел.

Из-за одного из столиков поднялся высокий, с властным лицом человек и в приказном порядке повелел вывести хулиганов вон. Мало того, никогда больше не пускать сюда Кристалинскую со своим дружком (Майю он, конечно, узнал, хотя знакомы они не были). Этот приказ отдал ни много ни мало сам Аджубей, главный редактор «Известий», главный журналист страны, зять Никиты Сергеевича и без пяти минут министр иностранных дел. Он не стал разбираться, что именно произошло, не стал успокаивать плачущую Кристалинскую, а опустился на свой стул и, грозно поведя очами, опрокинул в рот рюмку коньяка. В это время в зале ресторана появились Дима Иванов и Володя Трифонов из «Доброго утра», тут же бросившись успокаивать «свою» Майку, мгновенно поняв, что случилось. Уборщицы убирали осколки домжуровских тарелок, а в холле сидел Л., красный и злой.

Слух об этой истории прокатился по журналистской Москве, а затем и перешел профессиональные границы. Майю досужие языки называли соучастницей. Не верили этому только те, кто хорошо знал Майю, — не в ее правилах стаскивать со стола скатерть с посудой, груженной закусками. Да и не под силу ей такие подвиги.

Это происшествие вполне можно было квалифицировать как хулиганство, и Аджубею ничего не стоило так и поступить, но, видимо, он пожалел своего коллегу, в журнале которого работал Л., — видного советского поэта, имя и стихи которого напрочь сегодня забыты.

Вспышки, ссоры, крики (в одностороннем порядке) могли случиться где угодно, алкогольный психоз неуправляем. Но Майя жалела Л. по-женски, возможно, считала, что не со зла он куролесит, все это спьяну; но, скорее всего, жалела, потому что — любила. Любовь ведь и впрямь слепа, а настоящая еще и всепрощающа. Майю тоже можно понять, не всегда же Л. бывал пьян, наверняка в их отношениях были и светлые минуты — не могли не быть. Л. не был ее мужем, его ненавидели все, кто любил Майю. Кроме самой Майи.

Она была уже знаменита в то время — и уже больна. А он все же был рядом. Ах, чувства, чувства! Ведь говорил ей Кассирский: «Старайтесь избегать стрессов, вам они вредны». А как тут избежать?

Всего два года понадобилось Майе в шестидесятые — «ее» десятилетие, — чтобы о ней заговорили. Ей еще не давали «сольники» (прошу прощения за современную терминологию), но скоро будут и они — сольные концерты в Москве и на гастролях. На нее уже нацелилась пресса, как будто очнулась от долгой спячки, прикорнув возле звезд, уже поистершихся на газетно-журнальных страницах, а тут столько вдруг звезд нежданных высыпало, пиши — не хочу, и одна из самых крупных — Майя Кристалинская. С гастролей Майя привозила с собой ворох газет со своими портретами и обширными интервью, чуть ли не на полполосы.

Она выходила на сцену каждый раз в неизменном костюмчике с косыночкой вокруг шеи. Костюмы могли быть разными — серенький, фиолетовый, бордовый, их у нее было всего три, для эстрадной певицы — до смешного мало, но она была уверена, что не платье определяет успех, а песня, голос, манера держаться. Костюмы она выбирала в соответствии со вкусом своей «крестной матери», благословившей ее на выход, в шумное море жизни эстрадной певицы, где никогда не будет покоя, — Елизаветы Алексеевны Лобачевой, которая и сама выходила на сцену только в скромном костюме. К тому же у Майи не было и денег на постоянную смену дорогих туалетов. Она считала, что к ее внешности костюм очень даже подходит.

А косынка появилась, оставшись на годы, и исчезнуть уже не могла: облучение шло полным ходом, Иосиф Абрамович считал, что это — единственное средство для ее спасения. Он наблюдал за Майей, проводил обследования, глаз с нее не спускал, поскольку привязался к ней не только как врач, поклонник ее таланта, но и как отец. Когда она ложилась к нему в клинику (одна из больниц МПС, на Яузе, с отделением гематологии), то чем она могла отблагодарить профессора? Не деньгами же, медицина того времени, расставшись с иллюзией приоритетов ученых СССР, не знала не только о многих открытиях зарубежных коллег, но и о том, что такое «платные услуги». Майя же могла устроить концерт для медперсонала и больных, звонила Ире Подошьян с просьбой помочь. Ирина прибегала в клинику, приводила с собой кое-кого из артистов эстрады — и концерт проходил в переполненном конференц-зале.

Она заканчивала очередной курс и с головой уходила в прежнюю, покинутую на некоторое время жизнь. В ее квартире на Красносельской часто раздавались звонки: звонили с предложением спеть новую песню композиторы, приглашали заводские клубы и профкомы — пожалуйста, Майя Владимировна, приезжайте, ждем вас; звонили незнакомые люди: ломкие, юношеские голоса, старческие, уже потрепанные временем, девичьи, с придыханием от восторга — спасибо вам, Майя Владимировна, за ваши песни, как же вы душевно поете! Валентина Яковлевна сердилась, отвечать на звонки при всей гордости за дочь не любила, но зато Аня вела все переговоры и с точностью докладывала о них Майе, когда та возвращалась после концерта с очередным букетом цветов, которые в доме не переводились, и в изнеможении падала на кровать.

Она еще продолжала петь у Рознера, но пела далеко не в каждом концерте, ей звонили из ВГКО (теперь уже Москонцерта) и предлагали выступить в противоположных краях Москвы в сот же день, вечер, и она, едва закончив работу в саду «Эрмитаж», в ЦДСА или в Театре эстрады, где «гастролировал» Рознер, мчалась на такси в клуб завода где-нибудь на Электрозаводской, Москворецкой набережной или Рогожской заставе. Здесь ее ждали, объявляли ее выход, и она выходила под аплодисменты, нарастающие с каждым месяцем и днем. Но это были концерты с ее участием, а вот первый сольный — имеет свою историю.

Началась она со знакомства Майи с Марией Борисовной Мульяш, нынешним многолетним главным редактором Концертного зала «Россия», а в то время — редактором (но не главным) Москонцерта, и тоже с немалым стажем. Мария Борисовна, или просто Муся, как ее называли все близкие, — энергичный, умный, с железной волей человек, имеющий музыкальное образование (когда-то была певицей), прекрасно знающий эстраду и психологию ее людей, и, несмотря на некоторую свою резкость, человек с доброй, отзывчивой душой. С Майей они потянулись друг к другу, подружились, и, разумеется, Муся не могла не стать «опекуном» Кристалинской. Это и хорошо, потому что в жизни Майи часто наступали минуты, когда требовалось ей доброе женское слово, участие, а то и утешение. Муся же заботилась о ней как могла.