«Скалинателла, лонго, лонго, лонго…»

Островский, играя, смотрел не на клавиши, а на девушку, она же смотрела в окно, Джон Гридунов — на «папу», а «папа», опустив голову, слушал.

Когда девушка закончила, комната на несколько секунд погрузилась в тишину. «Папа» поднял голову и посмотрел на Островского. Девушка стояла в немом оцепенении.

— Что скажут вокалисты?

— Вокалисты скажут — брать! — не раздумывая, ответил Жора.

— Я тоже так думаю.

— И я! — радостно воскликнул Джон Гридунов.

— Чего ж тут думать, — пробасил Бидерман.

— Если хотите, — обратился Жора к девушке, которая теперь стояла со счастливой улыбкой, — я готов позаниматься с вами, я учусь на вокальном в Гнесинке, приезжайте ко мне, буду рад. Да, а как вас зовут?

— Майя… Кристалинская. Майя.

Так состоялся прием Майи в «Первый шаг». И уже на ближайшем представлении она пела свою «Скалинателлу» в сопровождении «всеобщего» концертмейстера ансамбля Юрия Фармаковского — с оркестром пока выходить не решалась.

Как же могло случиться, что Майя, отказавшись от участия в конкурсе, где она непременно прошла бы отбор, оставаясь верной Елизавете Алексеевне, все же рассталась с молодежным хором и пришла в «Первый шаг»? Указующий перст судьбы, что ли, в согласии с внутренней подсказкой отправил ее туда? Да нет — все решила… Лобачева.

За несколько дней до прихода Майи к Разниковскому был очередной вечер отдыха хора, которые Елизавета Алексеевна часто устраивала для того, чтобы ее хористы немного развлеклись; жизнь у них нелегкая, работа или учеба, потом — репетиций, в кино даже сходить некогда. Во время вечеров там же, на Кропоткинской, обычно бывал небольшой импровизированный концерт. И пели все, кто хотел, перейдя на несколько минут из хористов в солисты. Среди них была и Кристалинская. Когда отшумели танцы и уставшие танцоры сели отдохнуть, начался этот концерт; петь сольно при Елизавете Алексеевне решались немногие. В этот вечер Майя осмелела. Она решила — споет «Скалинателлу» на итальянском и «Коимбру» на испанском.

И Майя запела. Удивленные хористы ей бурно аплодировали, а Лобачева встала и, подойдя к Майе, расцеловала ее. А позже, когда вечер закончился, подозвала к себе и сказала такое, отчего у Майи заколотилось сердце.

— Вот что, Майечка. Я давно к тебе присматриваюсь, а вот сегодня поняла. Тебе не нужно петь в хоре. Иди на эстраду. Я тебя никогда не выпускала солисткой, мне казалось, что для нашего репертуара ты в солистки не годишься. Твой голос такой, что ему нужна особая песня, негромкая, идущая от души. Здесь ты — королева. Так вот — иди. В «Первый шаг» иди, с него и начнешь. Не получится — всегда вернешься, всегда тебе буду рада.

Такой был разговор. И домой Майя возвращалась полная радости и смятения. Значит, все решила сама Лобачева и Майя не обидела ее.

Впереди — новый экзамен, и она сама подтолкнула к нему. А вдруг она споет — и ей скажут: «Девушка, вы нам, не подходите». Что тогда? Нет, этого не может быть. Ведь ее всегда слушают; ее не отпускают, просят петь еще и еще. Что говорила Карева? А Лобачева? То же самое. Наверное, и в самом деле Бог ей дал что-то такое, что нравится другим, что они ценят в ней.

Петь в хоре — можно затеряться. Поющих в нем много. И никто не уходит. Не каждому говорит Лобачева слова, которые сказала сегодня Майе.

Надо пробовать…

И все же неуютно на душе. Что — впереди? Тревожно как-то. Она привыкла три раза в неделю очертя голову бежать на Кропоткинскую. И три раза в неделю погружаться в этот мир, в котором царствует Елизавета Алексеевна. Погружаться в чудо, которое она для тебя творит.

Однажды она уже прощалась с Елизаветой Алексеевной — уехала в Новосибирск, но тогда было иное: никто не выпускал птицу из клетки, не открывал дверцу, не приказывал — «лети!». Тогда была необходимость, она заставляла расстаться. Слез не было. Их нет и сейчас, но она чувствует, что это прощание — окончательное. Есть какая-то щемящая пустота.

Итак, решено. Завтра она пойдет на Пушечную. Ну, не завтра, послезавтра — надо бы еще порепетировать. Зайти к Рине Колик, послушать ее советы. Итак, послезавтра.

«Оттепель» пятьдесят четвертого ничем еще не предвещала бурного весеннего паводка пятьдесят шестого. Этот год и по сей день, с легкой руки Григория Чухрая («Чистое небо»), в фильмах сравнивают с ледоходом, с плывущими по рекам толстыми пластинами льда, подталкивающими друг друга. Лед убыстряет свой ход, в небе между серыми облаками пробиваются голубые пятна. Кинематографическая метафора верна, но ледоход обычно начинается после взрыва, сам по себе лед бы таял слишком долго. А взрыв в пятьдесят шестом — XX съезд и доклад на нем «подрывника» Хрущёва впервые явил народу истинное лицо вождя всех народов, и не рябое, в оспинах, а грязно-черное, с кровавым отливом. Не будем говорить о том, что в докладе верно, а что — нет, важно, что он состоялся. Время же внесло в него такие коррективы, что сам доклад с точки зрения дня сегодняшнего — это детская песенка в сравнении с реквиемом.

Но уже в этот год в Москве пахнуло жарким афро-азиатско-американско-австралийским летом.

На июль — август 1957 года был назначен в столице СССР очередной фестиваль, какие уже проходили в «братских» столицах Европы — VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Слово «всемирный» для Москвы, десятилетиями наглухо закрытой, было редкостью: в страну приезжали в основном дипломаты и различные деятели из стран народной демократии, иных Сталин и Молотов на московской земле принимали редко. Сегодня эти фестивали отошли в прошлое, а тогда вся борьба за мир в планетарном масштабе сосредоточивалась в этом веселом, разноголосом, разноязычном столпотворении людей — молодых, энергичных, для которых не существовали ни «холодная война», ни взаимные угрозы обозленных политиков, несущиеся в эфир главным образом с двух континентов.

Москва становилась снова, как много-много лет назад, гостеприимным городом, распахнувшим двери для заморских гостей, и готовилась не просто их посмотреть, но и себя показать.

Решение о фестивале в Москве, принятое в советских верхах, еще не до конца перелицованное Хрущевым, потрясало. В это поначалу трудно было поверить. Но факт был налицо, и в пятьдесят шестом началась подготовка к нему ускоренными темпами. Столицу усиленно прихорашивали — дорогих гостей лучше всего встречать в дорогих нарядах, а потом нужно и достойно потчевать — и не только чайком с бараночками по московскому старому обычаю, а музыкой, песнями, танцами, цирковыми аттракционами, всевозможными гуляниями, развлечениями, фейерверками, карнавалами, которые укрепляют дружбу между народами и единство молодежи в борьбе за мир. И конечно же состязаниями — самыми дружелюбными и в самых разных видах на необозримом поле искусств. И вот здесь уже ставку делали на устроителей фестиваля самодеятельности, которая должна была выйти на улицы в фестивальных колоннах, «прописаться» на тринадцать дней в театрах, клубах, Дворцах культуры, где будут проходить конкурсы, на которых нужно побеждать, показывая не только свое мастерство, но и неустанную заботу коммунистической партии и родного Советского правительства в деле воспитания молодых талантов.

Опыт райкомов комсомола времен гражданской, когда все уходили на фронт и эти райкомы закрывались, и времен коллективизации, направлявших в колхозы молодых зодчих коммунизма, пригодился — начался бурный подготовительный период «навстречу VI Всемирному…», и на самые ответственные участки направлялись лучшие из лучших. Но не ударники пятилетки, а талантливые артисты, режиссеры, музыканты, организаторы из молодежной среды.

ЦДРИ считался в Москве чуть ли не школой будущих мастеров искусства, пока — на самодеятельной ниве, грандиозный успех «Первого шага» был тому доказательством, и ЦК комсомола в целях создания яркого коллектива, способного на равных бороться с зарубежными оркестрами на соответствующем конкурсе, направило на Пушечную талантливого выпускника Московской консерватории, правда уже на грани выбывания из комсомола по возрасту, композитора, пианиста и дирижера (далеко не каждый выпускник содержит в себе такой музыкантский конгломерат!) Юрия Саульского, тогда уже работавшего в оркестре Эдди Рознера. Сеульскому были даны все права в создании оркестра, способного стать лауреатом фестиваля. Предстоял конкурс, и Саульский должен был совершить почти невероятное. Страна, где джаз был загнан в угол, а потом спасался в подполье, обязана была показать миру, что джазовая музыка в СССР чуть ли не всенародно любимая, а джазмены — самые уважаемые музыканты. И никто в «цекамоле» и представить себе не мог, что выдвиженцу предстояло самое невероятное — научить самодеятельных музыкантов… играть музыку! Этим и начал заниматься Юрий Саульский, определив состав.