Возможно…

Мы знаем только результат ее раздумий в тот день — она пела, радовалась, страдала, плакала, смеялась, ездила на гастроли и улыбалась друзьям. Она — жила.

Майя ничего не сказала дома — но не скрыла диагноз от Вали Котелкиной. Та, придя на работу, погрузилась в медицинскую энциклопедию. Прочитав слова — «прогноз плохой», — снова расплакалась. И — растерялась: чем же она может помочь Майе?

В больнице Майе сделали первое облучение.

Вот так началась история болезни Майи Кристалинской. История появления косыночки на шее, как ни грустно, повысившей интерес к восходящей звезде советской эстрады.

А дальше… Дальше в ее жизни появился человек, на долгое время отодвинувший от нее опасность. Крупнейший московский гематолог Иосиф Абрамович Кассирский. Как она попала к нему, кто посоветовал, кто попросил Иосифа Абрамовича принять ее? Конечно, это может показаться не столь уж и важным, кто помог (многие считают, что звонил Кассирскому Рознер), кто попросил, — важно то, что Майя была направлена точно по адресу. Кассирский взял на себя не консультацию, а постоянное наблюдение и лечение и успешно проводил его на протяжении десяти лет.

Майя и без посторонней помощи могла стать пациенткой Иосифа Абрамовича. Но тогда никто об этом не догадывался.

Кассирский был не только талантливым врачом, но и человеком большой культуры, имевшим еще и музыкальное образование. В его доме на Краснопрудной всегда собирались певцы, актеры, музыканты, писатели. Жил он в квартире, которую занимал до него Утесов. Большой зал с двумя подпорками-колоннами, в нем репетировал когда-то оркестр Леонида Осиповича. У Кассирского в этой огромной комнате стоял рояль, накрытый зеленым сукном, и все, кто бывал в доме, расписывались на сукне мелом, а затем эти подписи вышивали. (Не исключено, что этот вид автографов Иосиф Абрамович заимствовал у Льва Николаевича Толстого — в его доме в Москве, в Хамовниках, на столе в одной из комнат была скатерть с автографами, которые вышивала, следуя линиям из мела, Татьяна Львовна.) Сам Кассирский неплохо играл на флейте, ближайшими его друзьями были Ростропович и Вишневская. В гостиной висел портрет Галины Павловны в полный рост. Среди его друзей был и человек, оставивший по себе добрую память своими песнями, — «король танго» Оскар Строк. В доме в присутствии гостей часто музицировали. Играло трио в таком составе: Оскар Строк — рояль, Мстислав Ростропович — виолончель и Иосиф Кассирский — флейта. Какие личности!

Когда зимой 1971 года скончался Иосиф Абрамович, гроб с его телом был выставлен для прощания в зале клуба Академии наук. Перед выносом его из зала Ростропович попросил выйти всех присутствующих и оставить его одного — он был с виолончелью. В пустом зале, сидя подле гроба, он играл, прощаясь со своим удивительным другом.

И думается, что такой знаток музыки и любитель хорошей эстрады, как Кассирский, был рад помочь Майе Кристалинской, о которой он не мог не знать.

Эти страницы — не история болезни Кристалинской. Ее писали медики. Ее писал Иосиф Абрамович Кассирский, начавший лечение и успешно продолжавший его до последнего дня своей жизни. Ее писал академик-гематолог Андрей Иванович Воробьев, который лечил Майю Кристалинскую в течение следующих тринадцати лет. Ее писали и другие врачи, сейчас никто уже точно не помнит их имен. Правильно ли они, лечили, все ли сделали, чтобы победить болезнь, или же болезнь победила их — мы не знаем и не узнаем никогда. Да к тому же бессмысленно, как жестко скажет Андрей Иванович Воробьев, когда я спрошу его о правильности лечения, которое не он вел в последний год.

В истории болезни Кристалинской существует много непонятного для человека, далекого от медицины. Все мы умеем лечить простуду, когда даем больному чай с малиной, или насморк, когда он капает себе в нос, или диарею, когда сажаем больного на диету. Если же говорить серьезно о других заболеваниях, которые идут с нами рядом по жизни, то лечение знает только врач. Поэтому не стоит разбираться в том, кто лечил и как лечил Кристалинскую после Кассирского и Воробьева. Мы знаем только, что бывает обострение и ремиссия, что борьба с этой болезнью включает и облучение и химиотерапию. Во время обострения Майя ложилась в клинику к Кассирскому, а затем — к Воробьеву, во время ремиссии выходила, внешне здоровая, готовая петь и ездить на гастроли. Ей продлевали жизнь.

Стояла золотая осень, о которой так дружно пели девушки в оперетте Хренникова. Шоу Рознера переехало в Зеленый театр у Нескучного сада парка имени Горького, и звуки рознеровской трубы неслись теперь над водами Москвы-реки, как в недалеком будущем «ракета» на подводных крыльях. В гримерной Ирина Подошьян готовилась к выходу на сцену, сидя перед зеркалом, как вдруг в зеркале показался влетевший в гримерную Эдди Рознер.

— Слушай, Ирина, — с порога закричал он, — у нас больше несчастье!

— Что случилось, Эми Игнатьевич? — вскочила и оцепенела в ожидании Ирина. — Что?

— У Майи обнаружили рак. Она сделала анализ. Боже мой, такая молодая, талантливая?

Ирина медленно опустилась в кресло.

Так вот оно что… Ей сразу вспомнилась Майя в гостинице, ее постоянная усталость. И все стало понятно. Значит, уже тогда болезнь Майи дала о себе знать.

— Так вот, Ирочка, я тебя прошу, пусть завтра в Колонном выступит Майя. Ей сейчас это нужно. А ты заболей, но оставайся здоровой, холера ясна.

В Колонном зале завтра должно состоятся какое-то важное мероприятие на правительственном уровне, после мероприятия — концерт, и на нем выступает Подошьян. Так решили в министерстве, а может быть, ее назвал Рознер, за что-то обидевшись на Майю, — на него это похоже. Но вот теперь он хочет ей помочь! Вот это Рознер! Молодец, холера ясна!

— Конечно, Эдди Игнатьевич, я — согласна!

— Ну что ж, спасибо, Ирочка. Я сообщу в министерство о замене. Так ты — больна…

Судьбой управляют то звезды, выстроившиеся «так» или «не так», то случайности, их в течение всей жизни бывает целый ворох, но случайности, если верить диалектике, это и есть закономерности, а верить нужно — диалектика есть диалектика, и ничего более закономерного человеческая мысль не придумала.

Есть и еще кое-что. Например, «паук» — гигантский, черный, окольцованный клетками, рванувший в небо, «паук-растопыра» на Шаболовке, московская достопримечательность прошлых лет, этак лет за сорок до останкинской эпохи, когда инженер Владимир Григорьевич Шухов сконструировал телевизионную башню не виданных в Европе размеров, напоминавшую Эйфелеву. Разница между ними, однако, большая, и не только в высоте (здесь первенство за Эйфелем): француз придумал свою башенку для развлечения жуирующих туристов в порыве распиравшей его гордости за свой родной Париж, в то же время создав тщательно замаскированный аттракцион: пожалуйста, господа, поднимитесь на башню, и вы почувствуете себя Наполеоном: у ваших ног — «столица мира»! Всего за десять франков пятьдесят су! Русский же инженер создавал другое, хоть и схожее с творением француза: на его башню подняться невозможно, но благодаря ей советский человек мог со временем расширить свои скудные представления не только о лучшем городе земли, каковым он считал Москву, но и о всей широкой, родной своей стране, где много лесов, полей и рек и где он проходит не как свирепый завоеватель.

Башня Шухова принадлежала никому тогда не известному телевидению, и крошечный телецентрик воспринимался чуть ли не как спрятанный оборонный объект. У кого-то в доме был телевизионный ящичек, таких счастливцев можно было в Москве по пальцам перечесть. Это — скромные инженеры, они могли своими руками собрать такой «ящичек». Изображение в нем нужно было рассматривать в солидную лупу, и тогда только что-то можно было увидеть. Не всю страну, конечно, а только симпатичную певицу, исполняющую романс Чайковского. Ящик жужжал, из него вырывалось нечто похожее на музыку.