— А с моим сыном вы уже знакомы?

Священник кивнул.

— Несколько раз встречались. — Он посмотрел на молодого человека и заметил, что глаза у того сузились. — Ваш сын прирожденный лидер, — сказал он, снова обернувшись к женщине.

— Он хороший мальчик.

Кэрол подавила смешок. Внезапно жизнь снова показалась ей забавной, как будто и не произошло ночного нападения. Они были детьми, эти призраки, следовавшие за ней по пятам. Опасными, неуловимыми, но все же детьми. Следя за тем, как Энтони протолкнул коляску Мириам в дверь и немного провез ее по тротуару, она положила одну ладонь на руку Джеймса, а другую — на руку Габриеля и заставила юношей остановиться.

Первый сбросил ее руку. Дружок же застыл, словно попал в ловушку.

— Ну? — спросила она.

— Тебя предупреждали, — бросил Джеймс.

— По правде говоря, я знаю — тебя там не было, — призналась она, — но, черт побери, бежать в церковь каяться в том, что не участвовал в преступлении! Этого я никак не ожидала. Твоя мать заслужила лучшего.

Она обернулась к Габриелю.

— Ну, а ты, балбес, закапывающий в землю данный Богом талант, ты-то что артачишься? Распиши стену. Перестань путаться с разными наркоманами и уголовниками. И не смей пальцем тронуть другую женщину, не то я сама позабочусь, чтобы ты схлопотал за это хороший срок!

— Я там и не был, — пробормотал парень. — Не имею к этому никакого отношения.

— Небось хвастался своими подвигами и скалил зубы?

Череда гримас, пробежавших по лицу Габриеля, была такой же пестрой, как и его картины.

— Ну ладно, извинения приняты, — сказала Кэрол и показала глазами на выход. Парнишка неуклюже выбрался за дверь.

Энтони подошел и встал рядом, глядя вслед двум новым прихожанам, катившим по тротуару кресло Мириам.

— Джеймс научился читать еще до того, как пошел в школу. Я только сегодня вспомнила об этом.

Энтони следил за Кэрол, посыпавшей смесью каких-то трав тушившиеся овощи. Потом девушка добавила в кастрюлю помидоров и фасоли и поставила ее на заднюю горелку, чтобы еда доспела.

Со дня переезда девушка готовила в основном вегетарианские блюда. Скудная обстановка квартиры и поношенные воротнички рубашек без слов говорили о бедности их владельца. Она догадывалась, что каждый день есть мясо им просто не по карману.

— Я был у него дома. И где же вы там жили? — спросил Энтони.

— Тремя… нет, четырьмя домами ниже. Домик и тогда был убогий, а сейчас у него и крыльцо осело, и крыша провалилась. В любом другом месте его бы давно снесли.

— Вы хорошо знаете Джеймса и его мать?

Кэрол пожала плечами. Она нарезала лук и чеснок и добавила их к рису. Овощи хорошо сочетались с ним.

— Джеймс был славным малышом, а я не испытывала недостатка в женских гормонах, предполагающих материнские чувства. Мы играли с ним в школу. Чаще всего мы устраивали перемены — мне не хватало терпения. Но к тому времени, когда я стала выбирать для игр мальчиков постарше, Джеймс сам научился читать.

— Он хорошо учился в школе?

— Вы шутите. — Она оторвалась от кухонного стола. — На какой планете вы выросли? Разве умные дети могут преуспеть в такой школе, как наша? Классы переполнены, а учителя перегружены. Пока тугодумы грызут гранит науки, одаренные дети скучают и начинают шалить, чтобы привлечь к себе внимание. Кончается это тем, что их исключают из школы и выбрасывают на улицу.

— Мы говорим о Джеймсе или о вас?

— Не хитрите, Энтони. Это очень дешевая уловка. Почему бы прямо не попросить меня рассказать о себе? Может быть, я и отвечу.

Он молчал. Девушка сжала зубы, умолкла, снова повернулась к плите, и крошечную кухню заполнили запахи, от которых кружилась голова. Наконец Энтони нарушил молчание.

— Начните с того, что вам приятнее.

— Иными словами, я не должна ничего объяснять вам, если мне не захочется.

— Не должны.

Она орудовала лопаточкой, как заправский шеф-повар.

— Что вы хотите знать? — спросила Кэрол, направляя беседу в приемлемое для него русло.

— Расскажите мне о том, как жили на вашей улице, когда вы были маленькой.

Ей никогда не доводилось слышать столь нейтрального, столь равнодушного вопроса. Ответ был выдержан в том же духе.

— В нашем квартале было около двадцати домов. Мусор увозили раз в неделю, по понедельникам. А летом по вторникам и субботам приезжал мороженщик. — Она попробовала свою стряпню и добавила соли.

— Мы играем в какую-то странную игру.

— Да, похоже.

Кэрол прекрасно смотрелась рядом с плитой. Волосы ее стягивала широкая лента, ноги были босыми, несмотря на отвратительно работавшее отопление. Энтони следил за тем, как она сгибается, разгибается, двигается, будто танцуя под аппетитный аккомпанемент шипящих и булькающих овощей. Он больше не мог притворяться, будто ничего не хочет знать о ней.

— Расскажите о себе.

— Вот этот вопрос куда лучше. — Девушка посмотрела на исповедника и поняла, что он ждет не греховной исповеди, а рассказа о том, кто она такая. Нет уж, пусть выслушает все.

— Я не слишком отличалась от Джеймса, — наконец сказала она. — Может быть, уступала ему в способностях, но там, где не хватало мозгов, меня выручала смекалка. К тому времени, как мне исполнилось одиннадцать, стало совершенно ясно, что в школе мне учиться особенно нечему. И тут появилась одна толковая учительница. Она слышала, что некая престижная школа, находившаяся под опекой «Фонда будущих матерей», набирает учениц.

— Я знаю этот фонд.

— Ну, тогда вы знаете и то, что учились там всякие ужасно богатые юные леди — «благодагю вас, догогая», — передразнила Кэрол, — совершенно не знающие реальной жизни. И чтобы их просветить, решили набрать несколько человек из семей попроще. Меня выбрали. Я была не слишком отесанна, но и не относилась к отбросам общества. Именно то, что требовалось.

Насмешливый тон не мог скрыть боли. Но Энтони продолжал сомневаться. Кэрол была мастером по части подавления своих чувств. Если бы он спросил девушку, тяжело ли ей пришлось, она бы сказала «нет» и, может быть, сама поверила бы в это.

— И как долго вы там учились?

— Достаточно долго, чтобы перестать думать, будто я такое уж сокровище. Пещеры начали этот процесс, престижная школа закончила. К пятнадцати годам я прогуливала занятия куда чаще, чем посещала их. Директриса хотела вызвать для объяснений мою мать, но ее было трудно застать дома. Она работала двадцать четыре часа в сутки, а когда не работала, то пыталась урвать у жизни немного радости, развлекаясь с каким-нибудь мужчиной, которого удавалось пригреть под крылышком на месяц-другой. Она родила Агату в шестнадцать лет, в восемнадцать — меня и в двадцать — Анну-Роз.

— Вы не были близки с ней?

— Неправда. Мы обожали ее. Да и до сих пор обожаем, честно говоря. Несколько лет назад она переехала в Денвер, но я каждую неделю звоню ей. Она делала для нас все, что могла. Когда она была дома, то никогда не сердилась на нас, тискала, хвалила и готовила нам всякие затейливые блюда. Вот только случалось это нечасто.

— Вас исключили из школы?

— Сама бросила. — Она подняла глаза. — Я была беременна.

На лице Хэкворта не шевельнулся ни один мускул. Через секунду он кивнул, словно это разумелось само собой.

— Черт побери, Энтони, снимите с себя облачение! Не делайте вид, будто это для вас плевое дело. Когда я забеременела, мне было шестнадцать лет: К тому же я отвратительно себя вела: целый год пила, курила и делала кое-что похуже. Тумбочка у моей кровати превратилась в аптеку. Если кто-нибудь из подруг давал мне попробовать что-то новенькое, я пробовала. К наркотикам пристраститься я не успела — хотела лишь забыться, но и это было достаточно скверно. Я весила половину того, что вешу сейчас, и забыла, что значит быть трезвой.

— А ребенок?

— Умер. — Она перестала помешивать в кастрюле и накрыла ее крышкой, затем в упор посмотрела на Энтони, оперлась о плиту и сложила руки на груди. — Когда мать узнала, что я беременна, она отвела меня в городскую общественную больницу. Ко мне спустилась сестра и показала фотографии детей, родители которых вели ту же жизнь, что и я. Мать плакала. Я тоже заливалась слезами и быстро трезвела. К тому времени я знала, что хочу родить этого ребенка. Никто не мог переубедить меня, хотя — видит Бог они делали все, что могли. С этой минуты я стала заботиться о себе. Но было слишком поздно.