…Рот прижимался ко рту, и она пила влажное тепло так, будто умирала, а это тепло могло сохранить ей жизнь. Ее руки обвивали его шею и ощущали тепло кожи и биение пульса. Поцелуй становился все крепче. У нее уже не осталось никаких сомнений, что он действительно любит ее. И все же она боялась дышать, боялась пошевелиться, ей казалось, что стоит зажмуриться, и все происходящее окажется сном.

Нет, это не сон: он настоящий, теплый и очень решительный. Его терпение кончилось. Он не собирался ничего объяснять. Его руки, обнимавшие ее, дрожали. Но не от страха, как она сначала подумала. От желания. От неудержимого желания. Она не могла насытиться его прикосновениями.

Ее одежда куда-то исчезла. Она не помнила, как и когда это случилось. Осталось лишь случайное воспоминание о том, что она помогала ему раздеть себя и раздеться самому. Страсть кружила голову, то ускоряя, то замедляя бег времени. В мозгу мелькали обрывки слов — она говорила ему о своей любви, и он отвечал ей тем же.

Когда их тела сплелись, он перекатился на спину и привлек ее к себе, не прерывая поцелуя. Она ощущала прикосновение его длинных ног, каменной груди и… того, что лучше всяких слов говорило о любви и желании.

Оставалось одно. Самое главное. Он рывком перевернул ее на спину и накрыл своим телом. А затем, нежно и твердо глядя в глаза, овладел ею. И этот взгляд отражал все, что он чувствовал: радость, любовь, гордость.

Он двигался неторопливо, вновь и вновь наполняя ее. И целовал, и шептал слова любви. Казалось, своим телом, губами, выражением глаз он смывает последние ее сомнения. Его любовь была ярким солнечным лучом, способным растопить лед, если тот еще сохранился в укромных уголках ее души. Теперь она была уверена, что он хочет ее так же бурно и неистово, как и она его.

Она не знала, что близость может быть столь полной. Пламя его желания приводило ее в экстаз всякий раз, когда они сливались воедино. А когда завершение перестало быть безумной мечтой и превратилось для обоих в реальность, которой уже нет сил сопротивляться, она до конца отдалась жару и полыхающему свету страсти…

Так начался их настоящий брак. Так началось счастье.

Но, Боже мой, как же долог, извилист и тернист был путь к вершинам этого счастья!

Что ж, у них есть целая жизнь, чтобы наверстать упущенное.

Однажды ночью сквозь три слоя белой краски, которой преподобный Энтони Хэкворт и его нищая паства обильно покрыли штукатурку, вновь проступил символ бандитской шайки. Однажды ночью некий бездомный вскрыл замок и устроил себе ложе под неканоническим изображением Иисуса, украшавшим голую стену церкви. Однажды ночью неуловимые призраки вывалили на ступеньки груду мусора, выкопали из крошечного цветника последнюю хризантему и бросили в ящик для жалоб послание, в котором критиковался десерт, поданный во время проходившего каждую среду традиционного братского ужина.

— «Пива, а не мороженого. Меньше болтовни» — прочитал Энтони, скомкав в руке записку, состоявшую из двух предложений, и хмуро уставился на старика, который собирал свои пожитки в потертый мешок, освященный годами бродяжничества. — Это ты написал? — спросил Энтони.

Бездомный покачал головой.

— Ты знаешь про наши братские ужины по средам?

Старик молча воззрился на священника.

— Каждую среду в шесть часов вечера мы устраиваем здесь трапезу для тех, кто голоден. Тебе всегда будут рады. А когда в следующий раз понадобится ночлег, позвони в колокольчик. Я открою. Не надо ломать замок.

— Церкви не должны быть на запоре, — пробормотал взломщик. — А дети не должны получать колотушки за то, что они расписывают стены и крушат мебель.

Ночной прихожанин уставился на изображение, которое охраняло его сон.

— Человека, который нарисовал это, тоже следовало бы поколотить.

Суровая линия рта Энтони слегка смягчилась.

— Ты так думаешь?

— Христос с четырьмя разными лицами. — Старик пожал плечами. — Кому это пришло в голову?

— Почему ты решил, что это Иисус?

— Вот это лицо, похоже, его. — Знаток церковной живописи указал на один из четырех ликов, сильно отличавшийся от остальных.

— Потому что оно белое? Но если бы ты был черным, то признал бы Иисуса в соседнем образе.

— Что это за церковь? Что заставило тебя приехать в Кейвтаун [1] и служить в храме для убогих?

— А что заставляет тебя каждую ночь напиваться в дым и каждое утро просыпаться в столь странном месте? — ответил вопросом на вопрос Энтони. В голосе его не было ни следа снисхождения. Правда, он знал, что не имеет права судить. Сам был ничем не лучше человека в рубище. Как и любого другого.

— В твоей душе не так уж много жалости к больному старику, верно? Какой же ты после этого пастырь?

— Такой, который считает, что жалость — это напрасная трата времени.

Энтони поглядел на свои золотые часы весом в двадцать четыре карата. Новый ремешок из искусственной кожи уже потрескался.

— Меньше чем через час начнется служба. Можешь остаться. Добро пожаловать.

— Не-а. — Старик зачесался, начав с плешивой макушки и постепенно опуская руку все ниже и ниже, к местам, которые большинство людей на публике предпочитают не чесать. — Я ухожу.

Энтони потянулся за кошельком. Он достал три долларовые бумажки и передал их бродяге.

— Так мы увидим тебя в среду?

Человек небрежно сунул кредитки в карман.

— Не нужно мне вашего милосердия.

— Подумай о том, что такое ужин с друзьями.

— Не желаю я никаких друзей.

Старик сложил свои пожитки, стянул ремнем узел и взвалил его на плечо. Не сказав ни слова, он заковылял к двери и был таков.

Спустя несколько секунд дверь хлопнула снова. В церковь вошла молодая женщина, подталкивая перед собой двух заспанных девочек. Глаза у нее были красные, темные волосы не причесаны, худое тело ссутулилось, словно она пыталась прикрыть детей, если не собой, то хотя бы своей тенью. Энтони не улыбался.

— Вы сегодня рано, Агата. Я даже не успел расставить стулья.

— Я помогу. — Она силилась улыбнуться, что было нелегко, так как половина рта у нее распухла. — Это неважно.

— Вы уже позавтракали?

— Конечно.

— И дети тоже?

— Они так рано не едят.

— Крупа на столе в кухне наверху. Молоко и сок в холодильнике.

— Я не могу…

— Сможете. — Энтони ткнул большим пальцем в сторону коридора и лестницы, которая вела в его квартиру. — Там же возьмете лед, чтобы приложить к губе.

— О, с губой все в порядке. Я просто ударилась о…

— Завернете лед в кухонное полотенце. Подержите двадцать минут, потом двадцать минут перерыва. Повторяйте, пока не начнется служба.

Она кивнула. Через минуту за ней и детьми закрылась дверь квартиры священника.

А Энтони Хэкворт остался наедине с изображением Христа и собственными мыслями.

Ему стало бы легче, если бы не было ни того ни другого. Картина — новая и раздражающая, а мысли — старые и неотступно мучительные.

Он поглядел на изображение, и тишину заполнил голос, которому когда-то зачарованно внимали тысячи прихожан.

— Итак, Помазанник [2], вот и наступает воскресное утро. Грядут твои агнцы, а за ними крадется волк.

Энтони не ждал ответа. Святой отец перестал верить в него в тот день, когда сложил с себя обязанности настоятеля одного из наиболее престижных протестантских храмов Новой Англии [3].

Он придвинулся ближе. Казалось, четыре лика соединились в один, но Хэкворт все равно не видел их, целиком уйдя в себя.

— Один бездомный агнец, один побитый, а двое маленьких до того голодны и напутаны, что разучились смеяться. Представь себе, Джей Си [4], детей, которые забыли, что такое смех. Если, конечно, когда-то они это знали.