Ну, для начала, Д. переходил улицу исключительно на зеленый свет, не обращая внимания на законные и незаконные право-левые повороты транспорта, ибо не мог, по его словам, запомнить, в какую сторону необходимо поворачивать голову, дойдя до середины улицы, а в какую — миновав середину. При этом он круглый год ездил на работу на велосипеде, и можно представить себе, какие сценки разыгрывались с ним на просторах города-героя!
К числу «милых мелочей» могу отнести такие случаи: открытку, поздравляющую меня с Новым годом и написанную в Ленинграде, он отправил полгода спустя из… Дакара (Западная Африка), куда заглянуло его экспедиционное судно; минуя железнодорожные и пограничные кордоны (видимо, не слишком строгие в Москве), отправился в Бухарест в поезде Москва-София и был «идентифицирован» уже чуть ли не за границей; всюду, где бывал, оставлял очки и ключи, прихватывая с собой аналогичные предметы, позаимствованные у зазевавшихся хозяев…
Как-то я приехал специально для беседы с ним в Ленинград, и мы назначили свидание на завтра в моем номере гостиницы. Он обещал позвонить в девять утра и назвать час и минуту своего прихода ко мне. Нам предстоял увлекательный воскресный рабочий день, я ждал научного рассказа о подводном арктическом хребте Ломоносова. Обещанный звонок не раздавался. Я ждал, он не ехал, мне было голодно, но я не смел отлучиться в буфет, тем более на другой этаж — а вдруг он позвонит? И звонок раздался, это было в 18 часов 40 минут!.. Звонки были частыми, междугородними, и я решил, что это из Москвы, но услышал в трубке голос моего мучителя, далекий и неуверенный:
— Это Зиновий Михайлович? Скажите, пожалуйста, я не должен ли был сегодня встретиться с вами? Точно? Вы не ошибаетесь? Вот-вот, мне тоже теперь так кажется, что это я с вами вчера договаривался. Видите ли, что произошло, я помнил отчетливо, что обещал встретиться, но где и с кем — убей бог, не ведал! И словно назло, моя Александра Федоровна (любящая и любимая жена. — З.К.) с вечера уехала в Комарово. Я обычно, когда что-нибудь теряю или о чем-то забываю, сразу к Александре Федоровне бросаюсь, она меня выручает. Я и решил поехать в Комарово, а она укатила со знакомыми на лыжах. Только что вернулась и говорит мне: «А ты что, уже побеседовал с Зиновием Михайловичем?» Боже, тут только я все осознал, помчался на переговорный пункт, денег, правда, не захватил, но милые барышни на почте меня хорошо знают, поверили в долг. Так что, Зиновий Михайлович, завтра ровно в девять я — у вас. Да нет, какие там предварительные звонки, я же сказал, что приеду — следовательно… Оставьте ваши шуточки, прошу вас, до встречи, до встречи.
Не скрою, я на него нажаловался Михаилу Михайловичу Ермолаеву, который был учителем и оппонентом на докторской диссертации у Д. Михаил Михайлович рассмеялся и с видимым удовольствием рассказал мне историю об их совместном плавании на экспедиционном судне «Батайск» то ли в Балтийском море, то ли в Северной Атлантике. Каюта нашего героя располагалась в самом носу по правому борту. А там же, в носу, по левому борту находилась каюта одного из штурманов. И не было случая, чтобы Д. сразу, без препон, явился к себе — нет, он сперва норовил ввалиться в каюту штурмана и лишь потом, бормоча «ах, извините», направлялся в свои апартаменты. Однако и тут возникала закавыка: по какой-то никому не ведомой причине наш рассеянный друг шел туда не по кратчайшей дороге, через нос, а по длинному коридору левого борта, до самой кормы, и еще по такому же длинному правому коридору. Кто его знает, может, рождал за это время очередную гипотезу, — переходил на деловой тон Михаил Михайлович, — в этом деле, как вы знаете, он великий дока!
Как-то раз он привычно ворвался в каюту штурмана, имея наготове столь же привычное «ах, извините», но тут штурман рассвирепел. Либо у него дама пребывала в тот момент, либо он честно отсыпался после ночной вахты, только был он полуголый и оттого еще более сердитый. Увидев, что наш возмутитель спокойствия покорно направляется в свою каюту через корму («в Одессу с пересадкой в Ашхабаде», как выражаются остряки), штурман проворно обежал нос, вбежал в каюту нашего друга, по корабельной традиции не запиравшуюся, и затаился. Через минуту-другую объявился хозяин. Увидев ту же полуголую фигуру, что и минуту назад, он забормотал «ах, извините, кажется, я снова вас побеспокоил» и пошел себе безнадежно блуждать по коридорам и палубам.
Конечно, рассеянность его ничуть не мешала мощной интеллектуальной работе, возможно именно из-за нее-то он и был так рассеян, ибо мысль его всегда была в поисках вопросов и ответов, а в результате появлялись, например, гипотезы формирования арктического шельфа. Как было не полюбить такого уникального человека! Я постарался вложить свою любовь в научно-популярные очерки о нем, и он, по-моему, уловив мои чувства, платил мне тем же.
Через два-три месяца после очередной публикации Д. прислал восторженное письмо: благодаря моему очерку он обрел старого армейского товарища военно-послевоенных времен. Тот как-то посетовал в кругу друзей, что был, дескать, у него приятель имярек, геолог из Ленинграда, да вот судьба разметала. Пробовал искать через адресный стол — не получилось. И тут один из друзей воскликнул:
— Да вот же о нем очерк был, о твоем сослуживце, в журнале «Знание — сила»! Все сходится, имя, отчество, фамилия, название института. Пиши туда.
Они встретились и возродили былую дружбу, о чем теперь Д. радостно сообщал мне. До того я как-то не интересовался его военным прошлым, а тут, естественно, при первой же встрече начал любопытствовать. И услыхал новость, совершенно меня сразившую:
— Я в армии был сапером.
Грешен, я не удержался и закричал:
— Вы?! В армии?! Сапером?! Да как же вы… Да как же ваши товарищи… Да как же вы все остались живы!!!
На этот раз Д. не обиделся и с достоинством произнес:
— Нам просто повезло.
И тут же, без паузы, стал пенять мне на то, что я до сих пор не выслал вновь обретенному товарищу мою книгу «Льды и судьбы», где профессору-доктору посвящена целая глава. Я немедленно восполнил пробел и через некоторое время получил из Гродно очень трогательное благодарственное письмо, в котором, помимо фраз об армейской дружбе и радости ее обновления, содержался добротный и добрый разбор всей книги. В конце автор пожелал мне успехов в литературных делах и поставил подпись: «Василь Быков».
Василь Быков — один из тех немногих современных наших писателей, чьи книги я прочитывал от корки до корки, потому что они были не просто талантливы, а говорили о настоящей правде войны. Он неизменно восхищал меня писательской честностью и гражданским мужеством.
Позже у нас с Василием Владимировичем было нечто вроде переписки, я поздравлял его с Ленинской премией, он прочитал мою новую книгу и написал о ней исключительно лестные для меня слова, вроде таких: «Повесть „Гренландский патруль“ прекрасна, такая неожиданная по материалу и захватывающая по драматизму»; «Я читал книгу в самолете и пожалел, когда перевернул последнюю страницу. Это был приятный полет».
Когда я с нескрываемой гордостью рассказал о письмах Василя Быкова Натану Эйдельману, отечески руководившему моим вступлением в Союз писателей, он стал настаивать на том, чтобы я попросил Быкова о рекомендации. Но я сразу предупредил, что напрямик с подобной просьбой к Быкову не обращусь, мне неловко. Привлекать же в качестве посредника Д. было бы по меньшей мере опрометчиво: я наверняка получу искомую рекомендацию в… Союз композиторов, в Союз художников, в Общество слепых, но уж никак не в Союз писателей! Мы с Натаном дружно посмеялись и на некоторое время забыли об этом предмете.
Однако Быков сам узнал от одного белорусского поэта, тесно с ним дружившего и хорошего знакомого наших друзей, что я «не член членов» и прислал свой отзыв-рекомендацию, которую вместе с его письмами я храню как очень дорогую для меня реликвию.
Заканчивались семидесятые годы, одновременно с ними заканчивалось детство нашего Миши. Наступил беспощадный переходный возраст, и нам с Наташей пришлось лихо. Опытный педагог в этом месте наверняка изрек бы: «На вас-то плевать, о сыне бы подумали, каково ему, бедной малютке, приходилось!» Кто спорит — приходилось, да еще как!
