Всякий раз, когда готовился взрыв, старший лейтенант «сдергивал» нас с ледника. Испытания проводились в светлое время, и нам удавалось беспрепятственно добраться до побережья, чаще всего на тракторе, который заботливо собирал всех. Валерка Генин разошелся настолько, что занес в официальный журнал наблюдений фразу: «Работы прекращаем. Завтра ожидается очередной взрыв водородной бомбы». Всех почему-то испугала крамола, исходившая от члена нашего коллектива: «Да как же так вот, в открытую, можно? А что если враг, как говорится, именно сейчас и не дремлет? А вдруг компетентные органы случайно тоже бодрствуют, а?!» Но Валерка быстрехонько успокоил всех законопослушных и верноподданных:
— Болваны вы, кореша! Неужели не слыхали, что «Голос Америки» исправно оповещает весь мир о каждом взрыве? Это для нашего народа тайна, а для ихнего-то… Вон на днях шведы объявили, что в Западной Арктике, предположительно на одном из островов Новой Земли, произведён восьмой, начиная с осени 1957 года, взрыв водородного оружия. Скандинавская общественность крайне озабочена очередным злодеянием советской военщины, особенно потому, что частота и мощность испытаний все время возрастают, а количество радиации, попадающей в атмосферу, опасно увеличивается. Видите, их общественность озабочена…
Поздней осенью 1957 года почти одновременно вступили в строй «Барьер Сомнений» и «Ледораздел». Оба дома, построенные «по типовому проекту», были, не в пример моей прошлогодней конуре, просторные, с русскими печками, с четырьмя двухэтажными нарами, обеденными столами, рабочими столиками, многочисленными полками-этажерками. На отдельных постаментах покоились (именно покоились, поскольку почти не работали!) новейшие по тем временам радиотелефонные станции «Урожай». Их широко применяли в колхозно-совхозной полосе страны, однако в Арктике «Урожаи» оказались практически бесполезными — особенности полярного эфира не гарантировали устойчивой связи. Она была в лучшем случае односторонняя: берег нас слышал, мы его — нет.
Жизнь на леднике много тяжелее, чем на побережье. Температура воздуха здесь заметно ниже, ветры на Барьере ничуть не слабее, а наблюдения куда насыщеннее и многообразнее. На станции Ледораздел ветры, правда, потише, но после каждой пурги дверь намертво перекрывало заносами, приходилось выбираться наружу через люк в крыше либо проделывать лазы в снегу. Последний вариант действовал на станции Ледораздел два года подряд. Дом на станции Барьер Сомнений, напротив, за две зимы ни разу не занесло полностью, хотя твердые, как мрамор, сугробы частенько забивали входную дверь.
В темное время года в домах круглосуточно горели свечи и керосиновые лампы, но ламповые стекла часто лопались из-за перепадов температуры (жилище быстро выстуживалось, едва переставала топиться печь), да и запас свечей катастрофически убывал. А в дом на Ледоразделе дневной свет вообще не проникал на протяжении почти всего года, потому что вплоть до июля строение целиком покоилось в снегу, который немного отступал лишь на месяц-полтора, чтобы уже в конце августа вновь занести дом по самую крышу. Иногда, по весне, пользуясь погожими днями, обитатели станции Ледораздел выходили на «воскресник» и оттаскивали центнеры снега от единственного окошка. Но ближайшая легкая поземка за считанные минуты сводила на нет все усилия, и дом вновь погружался во тьму.
Начальник экспедиции так расписал вахты, что на обеих ледниковых станциях постоянно дежурила пара-тройка наблюдателей. В светлое время в домах толклись «пришлые», те, кто ходил по ледникам с маршрутными исследованиями, бурил скважины, рыл в снегу шурфы. Мы же с Наташей, а также Женя Зингер, Валера Генин и Ваня Хмелевской отвечали за весь набор гидрометеорологических измерений, наблюдали за таянием и намерзанием снега и льда, за температурой в скважинах, за метелевым переносом снега. Время от времени, чтобы не закиснуть, наши группы менялись местами.
День у нас делился так. Наташа вставала в пять тридцать утра, шла на наблюдения на метеоплощадку, метров за сорок от дома, потом, вернувшись, делала первичную обработку результатов, растапливала печку, готовила еду и будила меня. В полдень мы вдвоем «брали» наиболее трудоемкий срок наблюдений. Затем наступала очередь восемнадцатичасового срока, после чего, поужинав, поболтав со мной и немного почитав, Наташа отправлялась спать, а на мне оставались еще полуночные наблюдения.
Я засиживался до глубокой ночи. Обрабатывал метеотаблицы, читал книги, припадал сквозь шумы и трески к «Голосу Америки» — так мы узнавали новости о… водородных взрывах над Новой Землей! Военные вконец «обнаглели», они перестали скликать всех на побережье, и лишь приглядываясь к лентам самописцев-барографов, находя на них зловещие вертикальные чёрточки, мы могли с уверенностью подтвердить то, о чем уже вещали чужие «голоса»: снова взорвано «изделие».
Наташе доставалось крепко. Помимо солидной доли наблюдений, на ней лежало все домашнее хозяйство. Спасибо Машке, снабдившей ее закваской для выпечки хлеба — он очень скрашивал наш быт. А каково было Наташе лазать на Ледоразделе через верхний люк! Ведь там, на заснеженной крыше, вполне мог затаиться медведь с поднятой для удара когтистой лапой — именно в такой позе зверь обычно сидит на морском льду в ожидании неосторожно высунувшего голову из лунки тюленя. Положа руку на сердце, должен признать, что «медвежий» страх был свойственен только мне, но не моей жене: я-то дважды был напуган, ее пока бог миловал.
Она вообще демонстрировала порой недюжинную смелость. Как-то ей пришлось в одиночку добираться на лыжах от Барьера Сомнений до полярной станции. Ожидался взрыв, и я отослал ее загодя, а сам остался на два дня продолжать наблюдения — заканчивался календарный месяц, и грех было обрывать цепочку измерений. Наташа категорически отказалась взять в дорогу карабин:
— Все равно я плохо стреляю, так что мне только в тягость. Хватит ракетницы, чтобы пугнуть его в случае чего.
Когда на Барьере Сомнений задувала метель, снег начинал проникать сквозь микроскопические зазоры внутрь дома, и в крохотном тамбурочке вырастали высокие остроконечные сугробы. Я неожиданно изобрел необычный метод борьбы со снегом, стал «промазывать» им с внутренней стороны дверь и косяки, как бы законопачивать все щели и поры, что обеспечивало полнейшую непроницаемость двери (естественно, до очередного выхода из дома, после чего операцию следовало повторить).
Когда разыгрывалась настоящая свирепая пурга, приходилось идти на наблюдения вдвоем, иногда связываясь веревкой. Цепляясь друг за друга руками, мы подолгу добирались до метеоплощадки и там торопливо запоминали показания приборов — из-за ураганного ветра записать цифры на гладкую фанерку было невозможно.
Однажды в январе на Барьере, когда с нами был Женя Зингер, во время пурги мы все едва не погибли. Поход на площадку и домой отобрал у нас с Наташей много сил. Мы законопатили снегом дверь и стали наслаждаться теплом и уютом нашего жилища, стараясь не думать о том, что через шесть часов снова предстоит выход на «природу». Вдруг все трое одновременно почувствовали нарастающий с каждой секундой угарный запах, а еще через минуту комната наполнилась сизым дымом, и Наташа, оседая на пол, потеряла сознание…
Уже потом оказалось, что печную трубу на крыше запрессовало заледеневшим снегом, и угарный газ нашел себе выход прямо в комнату. На «улице», как назло, бушевало такое, что распахнуть дверь и проветрить домик было абсолютно невозможно, нас бы заживо погребло под сугробом! Женя принялся выбрасывать из печки тлеющие угли, вышвыривать их в тамбур, топить в снегу, отчего дыма становилось все больше и больше. Я хватал снег, пригоршню за пригоршней, и яростно оттирал им Наташины виски. Наконец она стала приходить в сознание, порозовела, начала что-то шептать. Долго еще наша обитель была пропитана ужасающими запахами, не раз к горлу подступала рвота, и только когда шторм утих, удалось взобраться на крышу и ломом пробить возникшую в трубе пробку. Жизнь вошла в свою обычную колею.
