«Белый медведь — самый крупный наземный хищник планеты, самый сильный и коварный. Подобно всем остальным зверям, б.м. никогда не нападает на человека первым. В СССР охота на б.м. категорически запрещена, животное занесено в Красную книгу». Примерно так пишут о «б.м.» энциклопедии и справочники, и все справедливо, за одним только малым уточнением: ученые-зоологи абсолютно уверены в том, что хищники не нападают на человека, а вот сами звери, к несчастью, не догадываются о собственных повадках и нападают, да еще как агрессивно, как беспощадно!
Есть среди таких «нетипичных» людоеды, есть пострадавшие от рук охотников, подраненные, озлобившиеся. Есть оголодавшие, есть любопытствующие, желающие поиграть с двуногим существом, но нечаянно задев его лапой и почуяв запах крови, раздирают жертву на куски острыми и твердыми, как сталь, когтями. В Арктике и в былые времена, и в наши дни не раз случались и случаются трагедии, абсолютно не спровоцированные самим человеком, и скорбная эта статистика куда как внушительна.
В те годы, чуть ли не в 1956 или немного раньше, вышел декрет Совета министров РСФСР об охране медведя, о полном запрещении охоты на него (исключение делалось для местного населения, и то ограниченное). При нападении медведя на человека, приведшем к вынужденному убийству зверя, требовалось составление акта. Такой акт должен был быть подписан несколькими свидетелями и скреплен печатью полярной станции, экспедиции, поссовета и прочих авторитетных органов на Крайнем Севере.
Строго говоря, ТОТ медведь на меня вовсе не нападал, он лишь вставал на дыбы. Очевидно, мне нужно было спокойно пройти пятнадцать-двадцать шагов, отделяющих меня от домика, войти в него и продолжить свои обычные занятия. Или, если я сразу решил стрелять, позаботиться о том, чтобы одновременно был составлен акт о нападении белого зверя на белого человека — вот только ближайшие свидетели находились в дюжине километров от меня!
Медведь определенно не хотел нападать на меня, захотел бы — сделал бы это, не дожидаясь, когда я повернусь к нему лицом. Он лишь пританцовывал на лапах, с явным любопытством разглядывая меня. А я, громко вскрикнув от неожиданности и мгновенно пронизавшего все мое существо страха, застыл, будто загипнотизированный. Первая мысль, внятно посетившая меня, была: не поддаться напору ветра, не дать ему подкатить меня прямо под звериные когти. Лечь на лед и прикинуться мертвым, как советуют составители сборников народных сказок, почему-то в голову не пришло!
Остальное я проделал полусознательно. Скользя и падая, я в несколько судорожных прыжков преодолел расстояние до домика, к ближайшей стенке которого был прислонен снятый с предохранителя карабин с патроном в стволе. Я держал оружие наготове и днем и ночью, хотя, безусловно, до того момента не верил в реальность его применения. Трясущимися руками схватил карабин и решился взглянуть на медведя — он, по-прежнему приплясывая, опять был возле меня. Значит, шел параллельным курсом! Целиться не пришлось, слишком близко он находился, и едва зверь опустился на все четыре лапы, я выстрелил ему в голову.
Словно в бреду, не оборачиваясь, я ударил ногой в дверцу и вполз вовнутрь, видя при этом, как медведь тяжело заваливается набок. Очутившись в домике, накинул на дверь хилый крючок, дослал в ствол патрон, схватил левой рукой лежавший на столе револьвер и замер. Ветер выл нещадно, этот вой усугублялся разбойничьим посвистом в тросах, служивших растяжками радиомачты. Впечатление было такое, что эти звуки — рычание и хрипы не убитого, а лишь раненого зверя. Сейчас он поднимется со льда и навалится всей тушей на мое жалкое строение, и оно вместе со мною, вместе с самим медведем полетит на дно бездонной, в сущности, трещины!
Единственное окошко в домике на Барьере смотрело вбок, на метеоплощадку, я видел лишь струйки крови, растекающиеся по льду. Наконец решился, рывком распахнул дверцу и… Медведь лежал на правом боку прямо у входа, и шерсть на нем ходила ходуном. Не сообразив, что это играет ветер, я подумал, что он дышит, и в панике начал посылать в тушу пулю за пулей. При каждом попадании тело медведя вздрагивало, и мне вновь начинало мерещиться, что зверь только притворяется мертвым, что сейчас он вскочит и бросится на меня.
Не знаю, как я прожил шесть часов, остававшихся до срока радиосвязи, и еще столько же плюс полстолько, прежде чем ко мне пришли люди с берега. По их признанию, они сперва не очень-то поверили моей отчаянной радиограмме, всем казалось невероятным, что медведь, минуя зимовку, явился в центр безжизненного ледника. Тем не менее они быстро собрались в дорогу, и неудивительно: на станции стало совсем худо с продуктами, и народ горел желанием разжиться на Барьере Сомнений солидным запасом медвежатины (если, конечно, герой-охотник не спутал зверя с каким-нибудь транзитным песцом!).
По определению дяди Саши, медведь был полуторагодовалым самцом, можно сказать, подростком, однако со «взрослыми» лапами и когтями. Очень симпатичный, с аккуратным черным носиком-пуговкой, трогательными ушками и совершенно пустым желудком, чем и объяснялось его появление на леднике: голод гнал зверя на запах жилья, скудных остатков пищи. Вероятно, до полярной станции он просто не дошел, сразу взяв курс на мой домик.
Пришедшие «ошкурали» добычу, разделали тушу, утащили в рюкзаках добрый центнер медвежатины, оставив кое-что и мне. Перед уходом поручили мне столь же успешно охотиться и впредь во имя сытости всей зимовки. Дядя Саша обстоятельно научил меня обезжиривать мясо, выдерживать его определенный срок в уксусной эссенции и лишь потом жарить отбивные: медвежатина сильно пахнет рыбой, и многим представляется несъедобной, однако если все делать по правилам, она не уступит по вкусу телятине, в чем я смог со временем убедиться. Сырую тяжёлую шкуру, мой первый (и последний) крупный трофей, развесили сушиться на растяжках антенной мачты. Она громко хлопала на ветру, и я, сидя в домике, вздрагивал — мне чудилась мама подростка, явившаяся отомстить за его гибель. Когда же шкура просохла, я принялся за ее обработку, за штопку бесчисленных дырок от моих дурацких пуль, стал отбеливать снегом ворс, который имел желтый, «летний» цвет, свойственный периоду линьки.
Михаил ужаснулся при виде домика, нависшего над трещиной. Меня обвязали веревкой и опустили метров на пять вниз оценить ситуацию заинтересованными глазами. Дом покоился на мощном снежном блоке, уходившем в глубину и плотно прижатом к ледяным бортам. Значит, жить можно, тем более, что сезон таяния заканчивался и снег уже не проседал. Скрепя сердце начальник разрешил продолжать наблюдения на Барьере.
Однажды я предпринял путешествие вниз по ледопаду, причем не в обход трещин, а по твердым перемычкам между ними. Приблизительно в трех километрах ниже домика я вдруг увидел прямо перед собой, на относительно ровном ледяном пятачке, какое-то чуждое глазу нагромождение. Это были не камни, не вытаявшая из-подо льда внутренняя морена, т. е. куча песка, глины, мелкой щебенки, и уж никак не туша зверя. Подойдя ближе, я понял, что наткнулся на остатки лагеря экспедиции Ермолаева 1932–1933 годов.
Ошеломленно взирал я на куски истлевшего брезента былой палатки, на ржавую бочку из-под бензина (у них имелись аэросани, подаренные экспедиции лично Андреем Николаевичем Туполевым), на груду полотняных мешочков, из которых на лед высыпался желтый порошок. Это была взрывчатка, с ее помощью исследователи зондировали верхние слои атмосферы, а чувствительные приборы, установленные в нескольких пунктах Арктики и на Большой земле, фиксировали результаты взрывов. Судя по статьям тридцатых годов, Ермолаев и Вёлькен проводили эти наблюдения в верхней части Барьера Сомнений, примерно там, где стоял мой домик. Иными словами, за четверть века их палатка совершила «плавание» вместе с ледником Шокальского на добрых три километра, со средней скоростью сто двадцать метров в год. Следовательно, и мое жилище рано или поздно спустится к Баренцеву морю, если, конечно, не рухнет по пути в злосчастную трещину!
