— С моим?! Когда он начал тебя лечить, то был «нашим», а теперь ты и его готов предать!

— Я?! Предать?! Доктора? Знаешь, кто ты есть — ты Саркисян, а поскольку баба, то Саркисянша, Рубенша Саркисянша!

Наташа рванулась вон из палаты, я заорал на нее еще громче, и она сдалась. Села на стул, затихла, только смотрела в сторону, а я иезуитски ловил ее взгляд. Почему я так обозвал ее, ведь ничего общего у нее с Саркисяном не было, ни в поступках, ни в характере. Просто пожелал куснуть как можно больнее. Наташа и сама не раз поминала ненавистную мне фамилию в ругательном смысле. Даже самого подлого из всей упряжки пса на нашей зимовке обзывала, наслушавшись моих чукотских рассказов, «Саркисяном».

Ссориться сейчас было не просто нелепо — невозможно, и мы помирились. Но спровоцированная мною позорная сцена многое вызвала в памяти.

Чуть ли не всю жизнь меня влекло на Чукотку — притягивало само это слово, его, так сказать, манящая недосягаемость. Еще в раннем детстве я побывал героем-пилотом Каманиным, спасавшим челюскинцев, которые бедствовали во льдах Чукотского моря (в довоенных частушках пелось: «Мое сердце ранено летчиком Каманиным»), Повзрослев, я много читал о Чукотке, о населяющих тот край загадочных раскосых людях, о которых еще не был придуман ни один анекдот и которые почему-то будоражили воображение самим фактом своего существования. Их по всей Земле не более тринадцати тысяч (а их родичей эскимосов на Чукотке ровно в тринадцать раз меньше, правда, живут они и на Аляске, и в Гренландии, и в Арктической Канаде).

В чукотскую экспедицию я попал неожиданно легко. Должно быть, Сергей Евгеньевич великодушно простил мою удручающую политическую примитивность и неплохо отозвался обо мне в Институте мерзлотоведения. Меня зачислили в штат следующей экспедиции на должность все того же бурмастера. Предстояло совершить пеший переход с ручным бурением протяженностью семьсот с лишним километров поперек всей Чукотки — надо ли говорить, с каким восторгом я отнесся к такой перспективе!

Мы с Наташей уже были накануне женитьбы, нас ждало, как она шутила, последнее испытание на верность: у меня были военные лагеря и Чукотка, у нее — практика на Алдане, в общей сложности почти полгода разлуки. А потом — «вся остальная жизнь»! Как она сложится у нас, можно было только гадать. По совести говоря, я замыслил некую авантюру и надеялся осуществить ее в течение последних студенческих месяцев: устроиться на работу в Главсевморпути и при этом уговорить Наташу, этакую будущую декабристку, отправиться со мной на полярную зимовку.

Воздушная трасса Москва-Чукотка была к середине 50-х годов проложена в двух вариантах: одна — вдоль северного побережья СССР, вторая — до Хабаровска и далее через Магадан и Анадырь, столицу Чукотского национального округа. Нашему отрядику выпало лететь по второму маршруту, с многочисленными посадками, на самолетах разных типов: Ил-12, Ли-2 и малыше Ан-2. Из Москвы нас отбыло трое: начальник Рубен Михайлович Саркисян, его зам, числившийся к тому же парторгом, Николай Георгиевич Бобов и я. В Анадыре к нам присоединились еще трое. Это были пропойца и бабник Иван Павлович Жданов, бабник и пропойца Юра Климов и полууголовная личность Борис Курятников. Он был без одного глаза и уверял всех, будто получил травму, служа на корабле Тихоокеанского флота, однако не мог ответить ни на один военно-морской вопрос, путался в терминологии, в названиях крейсеров, и мы для себя посчитали его обыкновенным блатарем. Надо отдать ему должное: ни в бандитских выходках, ни хотя бы в бытовом воровстве уличен он не был, чего, увы, нельзя сказать о другом члене экспедиции и, между прочим, члене ВЛКСМ…

Парторг Бобов был ровесником моего «озерного» Сергея Евгеньевича, однако, в отличие от него, являл собою личность серую, порой просто жалкую. Зато в начальника я влюбился с первого взгляда.

Ему уже перевалило за сорок. Красивый, представительный, лохматый, сердечный, с великолепным чувством юмора, с удалым размахом и шумливостью кавказца и сугубо российским, как сказали бы ныне, менталитетом, он был уроженцем Тбилиси, но уже много лет жил в Москве. Имел маленькую дочку и очень молодую жену, племянницу Мартироса Сарьяна, о чем Рубен Михайлович не упускал случая упомянуть. Мое горделивое невежество мешало спросить, кто это такой, поэтому я затаился и дождался-таки момента, когда последовал подробный рассказ о знаменитом художнике.

Рубен Михайлович покорил меня небывалой щедростью, назначив мне максимально возможное жалование. Он уже лет пять отзимовал на мерзлотной станции в «столичном» Анадыре, слыл опытным «чукчанином», да и остальные были хорошо знакомы с районом будущих работ (естественно, кроме меня). В первых числах августа 1954 года мы вылетели из Анадыря на север, в поселок Уэлькаль на берегу залива Креста. Когда через час с небольшим Ли-2 бежал по посадочной полосе, мы вдруг увидели в иллюминаторы ярко-красные струи, прорезавшие небо. Это были трассирующие пули…

Таким было мое первое, зримое во всех смыслах слова, соприкосновение с непостижимым, чудовищным миром, о котором я еще не прочел ни строки, поскольку авторы будущих «Колымских рассказов», «Крутого маршрута» и «Архипелага ГУЛАГ» оставались в то время подневольными обитателями того самого мира. Не успели мы выйти из самолета, как к нам подбежали люди в военном обмундировании без знаков различия с автоматами в руках и повели нас к каменному строению на краю аэродрома. Мы разместились в подвале с микроскопическими зарешеченными окнами, и хозяева ввели нас, как говорится, в курс дела.

До чего же хорошо нынешнему читающему люду! Открывает человек книги Варлама Шаламова, Евгении Гинзбург, Александра Солженицына, газету «Известия» или журнал «Даугава» с публикацией словаря блатного языка, и читает себе о ворах в законе, об авторитетах, беспределе, вертухаях, наседках, кумовьях и прочих бесчисленных реалиях повседневного лагерного быта. И — никаких вопросов, крупнейшие писатели недавнего прошлого, а также современные средства массовой информации все на сей счет растолковали. Теперь представьте себе, какой авангардистской музыкой прозвучала в моих ушах одна лишь фраза, сказанная сопровождающим:

— Не бойтесь, товарищи, это в зоне сучня взбунтовалась, мы их за ночь переловим и в стойло загоним. Вы носа на улицу пока не высовывайте, а будут в окошки заглядывать — бейте из карабина, не вступая в разговоры!

На берегах залива Креста (кстати, «крест» на блатном жаргоне — вор) располагалась одна из дальстроевских зон, тысяч на двенадцать «сук», то есть воров, не отказывавшихся работать. Накануне сюда пришло судно «Таганрог», чтобы увезти часть заключенных на другой объект. В зоне узнали, что на борту находится небольшой контингент воров в законе, самых непримиримых врагов сучни, и тотчас решено было дать им бой. Откуда ни возьмись, у «наших» сук появились заточки, и несколько сот озверевших уголовников, сминая охрану, вырвались на волю, короткую, для большинства — смертную.

Сейчас по ним били из пулеметов, палили автоматными очередями, травили собаками, и к утру, как нам и обещали, мятеж подавили, мы же обрели утраченную на одну ночь свободу. Задерживаться в поселке не стали и быстрехонько откочевали на арендованном грузовике в глубь Чукотки, по трассе, проложенной от залива Креста к Иультину, нарождающемуся центру оловодобывающей промышленности.

Все четыре геофаковских года я грезил об этих краях. Словно завороженный, повторял на занятиях по физической географии Арктики десятки наименований. Тут были озеро Эльгыгытхын, остров Аракамчечен, поселок Эгвекинот, горные массивы Ыськатень, Ыннымней, Тэнтаный, Итэньюрген и, первейшая из первых, река Амгуэма, перерезающая с юга на север почти всю Чукотку. С ее берегов и начинался наш пеший маршрут, причем начинался неудачно: при переправе в надувной лодочке на левый берег реки мы уронили в воду ящик с солью, весь ее экспедиционный запас пошел на дно.