— Я побожусь, Игнат… это я могу…

— Вот и хорошо… успокоишь меня… — несколько сконфуженно сказал Комов.

— Н-да-а… Встречал я таких людей, которые о крестьянах, бывало, как о зверье бессердечном говорят. Не понимал я их… — бормотал Николай.

Комов соскочил с телеги, снял шапку и, наклонив перед шабром голову, замялся. Тот тоже сошёл с телеги и тоже обнажил голову. Лошадь одним глазом смотрела, как они стояли друг перед другом. Полуголые ветви деревьев шуршали, листья падали с них, тени сгущались и глубине рощи.

— Вот те Христос и святые угодники порукой, — вполголоса заговорил Брагин, — что я к утру уйду и никакого худа никому не сделаю — разрази меня господи!

— Вот, Николай, вот! Смотри же, божился! Ну, прощай! Не увидимся, чай, уж! — И, проговорив всё это торопливо и с удовольствием, Комов широко размахнул руками и склонил голову набок. Брагин ступил шаг к нему, они обнялись, трижды поцеловались из щеки в щёку, и, не глядя на шабра, Комов прыгнул в телегу и ударил вожжой лошадь.

— Тпру-у!.. Николай! — всё ещё не глядя на Брагина, спросил он. — Еда у тебя есть? А то вот — баранки…

— Дай… — сказал Брагин. Он стоял всё ещё без шапки и опустив голову на грудь.

Комов торопливо порылся в мешке и подал шабру целые пригоршни наломанных баранок. Тот медленно выбрал их из рук Комова, спрятал себе за пазуху, и лицо его искривилось.

— Спасибо… Совсем, как нищему ты…

— Эх, Николай, — тяжело вздохнул Комов. — Отвык ты от мира… Не понимашь мирского… Прощай!

— Прости, для бога, коли я что…

И, прыгая по избитой колее, по корням деревьев, лежащим на ней, как мёртвые змеи, телега Комова покатилась. Брагин надел шапку, долго смотрел вслед ей, потом вынул из-за пазухи кусок кренделя, сунул его за щеку и пошёл в чащу рощи, полную тьмы и шороха.

…Ночь была тёмная и ветреная. Густая и холодная тьма нависла над Сояновкой, небо и земля были одинаково черны, и только звуки давали знать о том, что где-то близко в этой тьме живут люди, скрытые ею. Как бы жалуясь друг другу на тьму и холод, тоскливо выли две собаки, то перебивая друг друга, то вместе выводя тоскливые и жалобные ноты. Порою ветер выл вместе с ними и что-то громко хлопало, порой шелестела солома на крышах и что-то скрипело — должно быть, плетень, колеблемый ветром. Сквозь сон мычали коровы, перхали овцы — порывы ветра разбрасывали эти звуки по воздуху, пропитанному тьмой, мешая их и создавая из них симфонию, щемящую сердце…

И вдруг раздавались звонкие удары металла о металл, заглушая собою всё. Один за одним, с правильными интервалами, они падали в воздух как бы из высоты, одетой тьмой, и ветер долго носил их над деревней. Это ночной сторож бил в чугунную доску, повешенную против избы старосты.

Далеко от этой избы, почти на другом конце деревни, на колодезном срубе сидела неуклюжая, закутанная в тулуп фигура. Приподняв воротник тулупа, сложив руки на животе и наклонясь вперёд, фигура медленно покачивалась, как бы разрешая тяжёлую думу.

Это был Игнат Комов. Когда дома у него легли спать, лёг и он, но никак не мог заснуть. Ему казалось, что он привёз в деревню беду, а не своего шабра, когда-то хорошего человека, Николая Брагина. Что теперь этому Николаю деревня и её жители? Оторванный он от неё человек. И, наверное, зол он на неё за это. Не один ведь он убивал тогда конокрада, а наказание за это на одного его пало. Как не сердиться? И как не пожелать худа тем, что вышли сухи из воды…

И Комову казалось, что Николай непременно подожжёт деревню. А то может жену изувечить, потому что у неё за это время ребёнок был. Она, конечно, баба молодая… а всё-таки — как стерпеть такую обиду? Муж на каторгу ушёл, а она — на-ко! — гуляет… Положим, он, Николай-то, может, и не увидит ребёнка, Комов посоветовал Пелагее спрятать его куда-нибудь… — Но всё-таки было бы, пожалуй, правильнее объявить старосте и связать Николая… Связать, да и всё. Покойно бы это… Жалко парня, вот какое дело. Может, он и впрямь в казаки проберётся и заживёт там снова человеком. Наголодался, чай, он, бедняга, нахолодался… А вдруг он возьмёт да чью-нибудь клеть и взломает, чтобы на дорогу себе достать чего-нибудь? Как тогда быть? Тогда уж придётся Игнату Комову помалкивать про то, что он сам вора в деревню привёз… А то ведь и к нему, старому приятелю, Николай-то может забраться.

И Комов несколько раз решительно вставал с лавки с целью пойти к старосте и рассказать ему про всё. Но каждый раз воспоминания о старой дружбе и о покорном, грустном поведении Брагина в то время, как они ехали в деревню, — всё это удерживало Игната, и он опять опускался на лавку.

Думы и боязнь осаждали его и мешали ему спать; то и дело ему казалось, что Николай ломится к нему в клеть… вот окно поскрипывает, половица дрожит… А вот шорох горящей соломы… запах дыма…

Наконец, Игнат решительно поднялся и сел на лавке. Его осенила одна мысль — он оденется и пойдёт сторожить на улицу. Сторож не увидит — от него можно спрятаться, когда он будет близко. Игнат бесшумно оделся, накинул тулуп и вышел из избы на улицу. И вот уже часов пять сидит он на ветру, то приляжет на завалинке Николаевой избы, то перейдёт на колодезный сруб.

Скоро будет светать, а в избе Брагина темно и тихо, и это беспокоит Игната. Пора бы шабру уходить. Комову хочется постучать в окно — может, он уснул там? Но что-то удерживает его, и, с тревогой поглядывая в небо, с любопытством в окна шабровой избы, Комов всё ждёт.

Но — как будто вспыхнула спичка в избе? На стёклах что-то блеснуло. Комов насторожился. Вот скрипнула дверь, и раздались шаги во дворе.

— Господи Иисусе! — перекрестился Комов. Уйти ему или проводить Николая за деревню? Лучше уж проводить и поговорить с ним по душам…

На дворе раздались безудержные всхлипывания, тяжёлые вздохи, и дрожащий от рыданий голос Пелагеи говорил:

— Прощай, болезно-ой! Николи-и-то я тебя не уви-жу-у! На кого ты покинул деток-то? Дьяволы они лютые… десятеро виноваты, а один ты за них лишился жизни…

— Не плачь, — глухо шептал Николай. — Я те говорю, устроюсь там, пришлю письмо, продавай всё и поезжай… — слышь? Не обманешь?

— Нико-олушка! Сейчас бы я с тобой пошла, не то што… Да разве мне легко от живого-то мужа вдовой жить? Загубленный ты мой, безвинный, горюн-то ты мой, побродяжка! Муженёк ты мой разлюбезный, ты прости-прощай…

— Не реви, Палагея… услышат… вконец сгибну… Ну… прощай… ребят береги пуще глазу… жди письмо… и сразу живо собирайся… Пачпорт возьми… я, мол, в город на житьё… деньги вышлю… как ехать, напишу… Прощай! — И стало тихо…

У Комова сердце жгло, когда он слушал всё это. Ах ты, господи, какая человеческая жизнь тяжёлая! Слёз-то сколько льют люди денно и нощно! Пресвятая богородица, защити и помилуй!

— Про-о-ща-ай! — застонала Пелагея и взвизгнула. Потом застучал запор у калитки и тёмная фигура Брагина с палкой в руке выглянула на улицу…

— Уходи… Христа ради, уйди… — сдавленным голосом сказал он и вышел на улицу.

— Это я, Николай Степаныч… не бойся… — сказал Комов, становясь рядом с ним. — Айда-ко, я тебя деревней-то провожу.

Тот посмотрел на него и молча пошёл. Он тяжело дышал, шмыгал носом и то и дело проводил по лицу рукой. Шёл он быстро, и, несмотря на гул ветра, слышно было, как ноги его гулко били о мёрзлую землю, точно он сердился на неё и старался топтать её как можно тяжелее.

— Потише, Николай Степаныч… неровен час — услышит кто, — сказал Комов.

Шли против ветра, тулуп Комова всё распахивался и путался у него в ногах.

— Ты… следил, Игнат? — спросил Брагин, не глядя на спутника.

Тот закашлялся почему-то.

— То есть я дожидал тебя… чтобы проводить.

— Проводить! Больно уж ты торопишься проводить-то меня.

Комов дрогнул — в словах Николая звучала и злоба и вражда. Небо серело там, далеко впереди их, а над ними было ещё всё черно. Из тьмы выступали тяжёлые избы и снова исчезали в ней, — точно они медленно плыли мимо шабров, молча шагавших среди дороги.