— Готова? Давай руку…

Он взял её за руку и повёл вокруг стола, надув щёки и сделав важное лицо…

— Го-споди помилуй! Господи… — пел он, закатывая глаза и раскачивая левой рукой так, как будто бы кадил.

Соня шла за ним, потупив в землю глазки, жеманно склонив головку к его плечу и поддерживая свободной рукой шлейф.

— Спаси, господи, рабу твою Софью! — пел Петя и споткнулся о шлейф невесты. — Ну вот, напутала ты тут себе… Я так упаду… Подбери ещё немножко…

— А у нас нет колец… — вдруг остановилась Соня… — Потому что нужны кольца.

Петя вопросительно посмотрел на неё, поправляя на голове абажур…

— Да, — кивнула она ему головкой, — нужны!

— Ну, ничего… Уж мы кончили… обвенчались. Теперь идём домой.

Они пошли в угол комнаты, изображавший собою их дом. Пришли туда и сели на двух пуфах рядом друг с другом и держась за руки.

— Давай же разговаривать, — предложил Петя…

— А о чём? — спросила сестра.

— О чём-нибудь… Нельзя же, обвенчавшись, сидеть и молчать.

— Мне не хочется говорить… — задумчиво сказала Соня.

— Ну, уж вот ты и капризничаешь… Совсем нельзя играть с тобой…

Соня осторожно высвободила свою руку из руки брата и стала откалывать булавки своего венчального наряда.

Петя, завёрнутый в складки пёстрой скатерти, с абажуром на голове, с скучным лицом смотрел на неё, хмуря брови.

— Ты раздеваешься?

— Да… А что же уж? — спросила Соня.

— Я не хочу, чтоб ты раздевалась…

— Какой! — сделала гримаску Соня.

— Я могу не хотеть этого! Потому что теперь я твой муж, как папа мамин. Я…

— Я не играю ведь!

— А я не хочу, чтоб ты не играла… Ты моя жена и должна меня слушаться… Не раздевайся…

— Не кричи… Дурак!

— Ты не смеешь ругаться, — дура! — злобно вскричал Петя.

Но она вскочила на ноги, сбросила с плеч скатерть и абажур с головы и, топнув ножкой, раздражительно, обиженно, побелевшими и трясущимися губками бросала ему:

— Я скажу маме… Ты ругаешься… Дурак, чудак, дурак, болван.

— Ах ты… таракашка! — вскрикнул Петя и толкнул новобрачную в грудь.

Она не выносила, когда её называли таракашкой. От толчка она покачнулась, опустилась на пуф и так неловко, что свалилась с него на пол к ножкам трельяжа… Её розовая от гнева мордочка смотрела на Петю из-за большого листа филодендрона, а Петя, топая ногами по полу, склонился над ним и озлобленно кричал:

— Таракашка, таракашка! Скверная букашка!

Она, не вставая с пола, повернулась на бок, закрыла лицо ручками и горько заплакала.

— Плачь, плачь! Мне тебя не жалко… А мама воротится, она ещё задаст тебе. Потому что я скажу, что это ты развозила всё по комнате… Да, скажу, и тебя поставят в угол и оставят без пирожного, и не возьмут в цирк.

Бедной девочке показалось, что для первого дня брака всего этого чрезмерно много. Она взвизгнула и застукала ножками по полу.

— Уйди, Петька!

Он отошёл к окну, довольный своей местью. Там, сняв с головы абажур и скатерть с плеч, он снова стал смотреть на улицу.

Дождь всё ещё шёл. И было скучно…

За стеклом хлюпала вода, а в комнате дрожали рыдания сестры. Пете стало горько…

— Ну, не плачь… — не оборачиваясь, сказал он.

Она заплакала сильнее.

— Я тебе подарю пять сводных картинок, — хочешь? — спросил Петя, помолчав.

Она завизжала.

— Ну, Соня! — подошёл он к ней… — Не плачь!

— Буду…

— Ну пожалуйста! — Он сел на пол рядом с ней и положил ей на плечо руку. Она сбросила её, открыв на минутку своё красное от слёз лицо.

— Сонечка! Ну, хочешь ещё — буду читать тебе вечером сегодня?.. И выпачкаю няню чернилами?

И то и другое ей всегда очень нравилось; особенно хорошо было, когда Петя под предлогом, что няня запачкала чем-то себе лицо, прикасался пальцем, заранее выпачканным чернилами, к её щеке или к кончику носа и на физиономии няни оставалось маленькое чёрное пятнышко. Представив себе это, Соня стала утихать.

— Погоди! — вдруг весь вспыхнул Петя. — Соня! Какая ты глупая! Разве я серьёзно толкнул тебя? И ругал — разве серьёзно?

Она открыла лицо и села рядом с ним, глядя на него недоверчиво, но заинтригованная его горячим тоном.

— Ведь мы играли, да?

— Да…

— Как? В мужа и жену, да?

— Ну?

Так чего же ты плачешь?.. Дурочка!

Он расхохотался.

— А что? что же? — улыбаясь, спросила Соня.

— Какая ты глупая, какая ты глупая! — забил в ладоши Петя…

— Это ты не в самом деле ругался? — спросила Соня, уже сконфуженно улыбаясь.

— А ты думала — в самом деле? Взаправду? Ах ты — чучелка!

— Петя… ты…

— Да ведь уж это такая игра, что нужно ссориться! Всегда ведь ссорятся муж и жена, — ну, и игра в это если, то тоже нужно ссориться. Ах, как я тебя обманул! Ты подумай — ведь это же уж всегда…

— Какая я… — сказала Соня и вдруг, неудержимо засмеявшись, обняла брата и ткнулась ему головой в колени. У неё плечики даже вздрагивали от смеха. И Петя хохотал, приговаривая:

— Таракашка моя, баракашка ты моя!

Но Соня уже не обижалась на него за это.

И, сидя на полу, среди сгруженной мебели, они хохотали искренно и долго над этой смешной игрой в мужа и жену…

…Мне хочется рассказать самый грустный случай из моей жизни, рассказать о первой насмешке судьбы надо мной, о том, что впервые познакомило меня с тоской и заставило сердце моё в страхе задрожать от жестокой иронии случая, — иронии, которую так часто и так безжалостно действительность бросает в лицо мечтателей.

Это было весной; только что распустились деревья. Они стояли в пышном уборе зелени, ещё бледной и девственной, и густой запах её был так сладок, точно с неба он струился вместе с песнями невидимых глазу жаворонков.

Всё вокруг меня было свежо и ново — даже земля, на которой я лежал у опушки леса, казалась обновлённой и как бы обещавшей людям много чего-то такого, что ещё неведомо им.

Был полдень.

Партия рабочих, производившая технические изыскания для железнодорожной ветки, расположилась среди поля на отдых, а я, в то время двадцатилетний «практикант», студент-технолог, отошёл от рабочих в сторону сажен на двести, лёг у опушки леса и, облокотившись на старый пень, смотрел в небо.

Ощущение новизны и свежести, веявшей от всего, что окружало меня, и та весенняя нега и мечтательность, с которыми знаком каждый, кто любит одиночество и природу, — всё это погрузило меня в состояние полудремоты, в призрачное нечто, сплетённое из многих полудум, полуощущений, сладко усыпляющих чувство бытия и в то время как бы расширяющих границы сознания.

Иногда ветер тихо колыхал лес, и мягкий шум его ветвей ещё более убаюкивал меня, уплывая в бесконечность небес, заглушая живые трели жаворонков и исчезая в голубой пустыне, ласкавшей мои глаза нежным тоном своей окраски.

Мне было хорошо, и, как всегда бывает в такие моменты, я не сознавал времени. Бог знает, сколько минут или часов прошло в грёзах до той поры, пока мой слух не уловил звуков песни, доносившейся из леса. Вместе со всем остальным, что звучало вокруг, я вдыхал в себя и эту песню, не разбирая её слов, и мне было лень открыть глаза, чтобы посмотреть, кто это поёт.

Но я сознавал, что это поёт женщина, — поёт и всё приближается ко мне. Сочный, сильный контральто лился широкой, вибрирующей струёй, и тихий шелест листвы как бы служил фоном ей.

«Должно быть, красавица…» — подумал я, открывая глаза.

Я не ошибся. Она как раз в этот момент вышла из леса и, вздрогнув, остановилась на опушке его. Одной рукой она схватилась за ветвь дерева, другую быстрым движением прижала к груди…

Высокая и стройная, в белой пуховой пелерине на плечах, в тяжёлом сиреневом платье, плотно охватывавшем её бюст и пышными складками падавшем от бёдер к ногам, — она стояла неподвижно, устремив на меня большие тёмные глаза, и между её тонких бровей легла резкая складка.