В. К. Меня одно удивляет, хотя удивление вообще свидетельствует о некотором несовершенстве нашего мозгового аппарата. Так вот, меня удивляет несоответствие того, что я здесь нашел, с тем, что я ожидал встретить.
A. К. Я тебе не раз писала о наших делах.
В. К. Ну да, ну да, я по твоим письмам и судил, не по газетным же известиям. И я ожидал совсем другое.
А. К. Всего не напишешь, не передашь.
В. К. Совершенно верно. Но я удивлен, я был бы потрясен, если бы не был человеком тренированным.
А. К. Что же тебя так потрясает, если это не секрет?
В. К. Наоборот, я хочу разобраться в этом. Я колебался между ужасом и блестящей судьбою с нашей, ну понимаешь, нашей точки зрения. Я не нахожу ни того, ни другого, но заменена точка зрения.
А. К. Объяснись.
В. К. Вы не в блестящем и, конечно, не в ужасном положении, но в непонятном. У вас роскошная обстановка.
А. К. Она не наша.
B. К. Я вижу. В этом-то и дело. Чья же она?
А. К. Я уже не помню. Марголиных каких-то… прежних владельцев?
B. Н. Но вы ею пользуетесь?
A. Н. Очевидно. Теперь она считается нашей.
B. Н. Ты говоришь «считается». Кем?
А. Д. «Совхозом», «Жилтовариществом», «Домуправом», всеми учреждениями.
В. Н. Ну, этих новых слов я не понимаю. А вами? тобою?
A. Н. В конце концов и нами.
B. Н. Но ведь она не ваша. Ты ее не купила и не получила в наследство.
(Соня совсем увяла за своими нотами и через секунду уйдет).
В. Я. И тебе не противно жить в чужих вещах?
A. Н. Живут же люди в гостиницах.
B. Н. Там безлично, для всех, а тут есть остаток, флюиды этих Марголиных, ну, прежних-то.
A. Н. Конечно, ты прав, Виталий. Может быть, и мне было противно, особенно когда я нашла в шкапу связку их писем… Потом привыкла. Что ты хочешь?
B. Н. Ты сама не замечаешь, как делаешься коммунисткой.
А. К. Какое! Мы на примете, нас не сегодня завтра посадят. (Конькова закрывает окна, опускает шторы и говорит о другом.) Знаешь, кто на время уезжает за границу и трется среди эмигрантов, все «советизируются», а у нас наоборот. Я думаю, самые злостные контрреволюционеры те, которые вначале сочувствовали революции. Это происходит от идеализма… не очень умного по-моему, как всякий идеализм.
В. Н. А ты не идеалистка?
A. Н. Не знаю. У меня нет времени. Живу изо дня в день.
B. Н. Политика страуса?
A. Н. Не знаю. Иначе нельзя.
B. К. А дети? Мы с тобою уже старики.
A. Н. Вероятно, так же. Может быть, у них есть личные интересы.
B. Н. «А годы проходят, все лучшие годы».
A. Н. Для нас-то с тобою уже не лучшие.
B. Н. Это как сказать. «Лучшие годы» не для всех совпадают с одним и тем же возрастом.
A. Н. Да. В детстве я думала всегда, что лучший год это будущий.
(Гость долго ходит по ковру, не двигая головой, и ужасно белый, как фаянс. На лбу отражение люстры.)
B. Н. А ты чем занимаешься?
A. Н. Я — доктор в лечебнице.
B. Н. Ты же никогда не была и не имела наклонности к этому.
A. Н. Ну, что же делать! Соня заведует хозяйством в детском доме. Павел в пролеткульте.
B. Н. Павлушка-то не забросил писания?
А. Н. (неохотно) Нет, для себя пишет.
В. Н. Все вы занимаетесь не своим делом. Ты не сердись, но это так.
A. Н. А какое же наше дело?
(Телефон. Хозяйка уходит, возвращается нахмуренная.)
B. Н. Что-нибудь неприятное?
A. Н. Павлу звонил его товарищ.
B. Н. Ну, а в этом отношении он хоть занимается своим делом.
(Анна Николаевна подняла брови.)
§ 3. Не относящееся к случаю.
На тетрадке красными чернилами разведено:
«Неприкосновенные мальчики», но это не список целомудренных молодых людей, а далеко не целомудренная повесть. Да и как понимать целомудрие? Рука автора рядом с рукой соседа. Рукавчики от совершенно одинаковых (белые с синими полосками) рубашек отличаются только запонками. У одного голубые с серым, у другого желтые с черным. Только потому, что руки лежат ужасно близко, их нельзя принять за руки одного и того же человека, до того они похожи. Музыкант вертит скрипкой, задом, головой, глазами, всем, что у него есть круглого, так что кажется, что мотивы «Сильвы» — результат морской болезни или карусели. Народу мало. От чужой коленки идет тепло, и это приятно, так как преднамеренность очевидна и обоюдна. Потертые костюмчики скрадываются молодостью и неплохой фигурой обоих. Вино, хотя и русское, имитирует название и форму немецких бутылок. Серая кошка тоскливо бродила между столов и терлась беременным боком обо все встречаемые предметы.
— Что ты на меня так смотришь? Собеседник не отвечал, только улыбнулся, и автор «Непр<икосновенных> маль<чиков>» вспомнил, так что покраснел даже коротковатый нос. Чтобы переменить тему, он же: — Все-таки похоронно как-то в этом зале. На крыше — лучше. — Лучше пить Рислинг здесь, чем пиво на крыше. Ты же знаешь, сколько у меня денег. Да и потом' хотя там публика и сволочная, неловко как-то появляться такими обтрепанными… В конце концов, конечно, это глупости…
Павел Антоныч чокнулся и замечтался. Краска, залившая его лицо, так и не сходила.
— Погоди, Витя, скоро мы будем пить настоящий Рейн… Только надежны ли эти Клотцы.
Другой пожал плечами. Музыкант, закутавшись поверх пиджака в огромный лиловый шарф, проходя стрельнул глазом на плохое мороженое. Коленкам стало еще теплее.
— Все предупреждены и подготовлены. Опасен только один момент. Но иначе никак нельзя.
Коньков посмотрел выразительно, пожал руку, лежавшую рядом, и чокнулся. Через минуту, будто они заслушались «красотки кабаре»:
— Меня скорее беспокоят деньги. Не там, а с собою на первые дни.
— Да, это конечно.
Еще через минуту прямо и с напускным цинизмом от смущения.
— Роза не могла бы дать?
Павел Ант<оныч> не покраснел, так как не мог уже больше краснеть. Но был, по-видимому, подавлен.
— Это было бы ужасно неловко.
— Не стоит говорить об этом.
Вдруг легко и весело, чтобы вытащить своего друга из пучины расстройства:
— Ну, за дружбу, как штурмдрангисты, за Германию, за Италию, за искусство. Знаешь, когда долго смотришь на вино…
§ 4. 2-й разговор о Фоме.
Столовая Коньковых. Анна Ниловна с братом и Соня. Павел теперь всегда пропадает, и на него махнули рукой. Софья Антоновна только что сообщила новость. Мать будто ива, спаленная громом. Виталий Нилыч методически и скорбно кивает головой, как китайский болванчик, но продолжает сохранять загадочную респектабельность. Он продолжает разговор и даже обращается иногда за сочувствием к сестре, как к элегическому пейзажу.
В. К. Как же его зовут?
С. А. Фома Хованько.
B. К. И ему всего 14 лет?
С. А. По бумагам, да.
В. К. Но как же он попал в дефективный дом, и там благотворная среда мало на него воздействовала, так что его пребывание там оказалось не совсем удобным?
С. А. Он очень одаренная натура.
В. К. Из чего ты заключаешь?
С. А. Как он рисует, как учится, как говорит.
В. К. Я думаю, ты преувеличиваешь. Конечно, он ребенок развитой, даже самый этот печальный случай, из-за которого его приходится брать из дома, доказывает преждевременное развитие.
У Сони видна досада. В. Н. слабо и издалека улыбается, улыбка до поверхности не доходит, но намечается пошловатой, хотя лицо от этого живеет. Наконец говорит, как балагур в гостиной.
