Он вытер лицо рукавом и продолжал:

— Не то чтобы я сам боялся исчезнуть. Порой даже кажется, что для меня было бы лучше… исчезнуть. Как вот сейчас. Но как подумаешь, о всех… об этих людях, детях, там, в Минато, особенно маленьких, как подумаешь, что у них была только боль, а потом — ничего… А эти уроды еще смеют говорить, что это Бог виноват, если дал им страдать. Они смотрят каждый день в лицо убийцам и говорят, что это Бог виноват, а мы, значит, такие все поганцы, раз в этого Бога верим… По ним, так я должен верить, что всех моих… просто порешили и все! Я должен верить, значит, что Пауля просто порешили — и все! С концами! Ладно, все мои — ему чужие, но Пауль-то ему родной, та ма дэ би, брат, та па дэ дяо! Я ему покажу… Я им всем покажу!!! Яцура га сиздзикомаэтэ мисэру ё!

Его шатало вперед и назад, лицо было мокрым от слез и покрытым красными пятнами, веки и губы припухли, глаза налились кровью. Он бы выглядел смешно, если бы это не было страшно.

— А если они откажутся, — спросил Габо. — Если ты не заставишь их верить?

— Тогда просто позатыкаю всех. Ну или умру, но постараюсь всех позатыкать. Слишком много страдания вокруг, чтоб так просто дать им тарахтеть о своей Клятве, бэра-бэра-бэра. Всех. До. Последнего.

— Но ведь тогда ты проиграешь, — Габо наклонился вперед так, что они почти соприкасались лбами. — Ты уже проиграл, если так думаешь.

— Почему? — прошептал Дик почти неслышно.

— Потому что, — Габо вкладывал каждое слово, как патрон в барабан, — это значит, что твоя вера неспособна противостоять простой болтовне, бэра-бэра-бэра. Как. И. Ты.

— Не надо, — голос Дика задрожал от напряжения. — Не пробуйте забрать это у меня. Не будьте как… он.

— То, что я хочу у тебя забрать — это не вера. Ни в малейшей степени. То, что я у тебя забираю — это инструмент твоей психической защиты, который обернулся против тебя же. Но истинная вера не бывает инструментом, даже в самых благородных целях. Потому что истинная вера никогда не принадлежит тебе — ты принадлежишь ей. То, что тебе принадлежит, можно у тебя и отобрать. Но никто не отберет у тебя то, чему принадлежишь ты. Откуда это?

— Это… это из «Синхагакурэ» блаженной Такэда Садако.

— Да. Так что выпей последний раз и ложись. Завтра тебя переправят на «Фафнир».

Дик подчинился безропотно. В нем словно что-то погасло, и меньше чем через минуту он заснул.

— Химмель! — покачала головой Хельга. — Что ты с ним сделал?

— Немножко разрядил. По крайней мере до того, момента, когда он получит лечение, — Габо разлил по стаканам последний швайнехунд из фляги.

— Мужик, это было страшновато, — сказал Грегор.

— Конечно. Он сильный, умный и талантливый парень. Соответственно, он понастроил себе сильных и умных защит. Будь он трезв, я мог бы чрез них и не пробиться.

— А надо было? Я в смысле — пробиваться?

— О, да. Если вы не хотите в следующий раз все-таки получить груду кишок на палубе. Видите ли, комераден, наша вера дает нам чувство смысла в мире, который устроен вполне абсурдно. Но это чувство может обманывать. Это оно говорило устами друзей Иова, когда те твердили, что Иов сам навлек на себя беду. Это оно заставляет людей говорить, что жертва насилия должна была скромней одеваться, а жертва грабежа — вести себя осторожней и не сверкать деньгами. Дика это чувство тоже обмануло, но он слишком великодушен, чтобы обвинять других.

— На свою голову, — буркнула Хельга.

— Да. Именно на нее. Он решил, что его выживание имеет некую причину. Потому что иначе ему трудно было справиться с простым, но довольно жутким фактом: он живет, другие погибают. Случай привел на его путь этого гребаного синоби, тот устроил так, чтобы они попали на Картаго, протащил парнишку через ад… Должна быть какая-то причина. Миссия, не меньше. Быть жертвой — это одно. Быть мучеником…

— Однако с мученичеством тут не задалось, — сказал Грегор. — Он опять-таки выжил. Так что плохого в обмане, если он помогает тебе выживать? Ты вот сам как выживал?

— Ну… — Габо пожал плечами. — Ты попал в точку. Я говорил… говорю себе, что это полевые исследования, которые, может быть, зашли немножко далеко. Что у меня есть случай наблюдать формирование иерархий в группе — на примере имперских пленных. Или методом погружения исследовать среду картагоских бандитов. Словом, я придавал смысл моему пребыванию здесь. Как все мы, в общем-то. Это ведь не моя идея, на самом-то деле. Она очень старая.

— Ну так чем его способ хуже?

— Я же сказал: это начало его убивать. И не только его. Он умный мальчик, вовремя спохватился.

— Достаточно умный, чтобы помочь с перемирием Сэйта и Сога, — Хельга вздохнула. — Не говоря уж о перемирии между мной и Тором и о том перевороте в Шоране. Может, не так уж он и обманут?

— Ты видела его. Ты сказала, что тебе страшно.

— Йавлар, я чуть из штанов не выскочила.

— Дай ему время прийти в себя и собраться, — Габо улыбнулся лисьей усмешкой. — Он всю эту гнилую планету напугает до потери штанов. А я, видит Бог, ему помогу.

— И я! — сказал Грегор.

— Скооль, — Хельга подняла стакан. — За парня! И к черту эту гребаную планету!

«Уважаемый господин Ройе!

У меня не хватает слов, чтобы сказать вам, как мне жаль, что так получилось, и как я перед вами виноват. Если я не попытался просить прощения у вас лично — то это лишь потому, что мне стыдно смотреть вам в глаза после того, как я посмел на вас поднять оружие. То, что я наговорил вам при этом — вообще одна сплошная глупость, за которую мне стыдно еще больше.

Но я бы все-таки набрался смелости попросить у вас прощения лично, если бы знал, что это будет „Я тебя прощаю, теперь между нами все будет хорошо“. Но поскольку это наверняка будет „Я тебя прощаю, пошел вон“, не стоило гонять глайдер, я и так пошел вон. Я читал в учебниках про „хеттское великодушие“, видел, как вы его проявляли, и не хочу испытывать это на себе. Извините, но вам, чтобы просить человека, нужно его сначала уничтожить, а я не очень-то люблю, когда меня уничтожают. Вот почему я написал письмо, а не явился к вам лично.

По правде говоря, дело не только в том, что мне перед вами стыдно. Мне стыдно перед нашими еще больше, и у меня болит живот всякий раз, когда я думаю, что с ними было бы, если бы я вас убил. Но я могу смотреть им в глаза, хотя это и очень трудно. Вы сделали мне столько добра, что я не могу вас обманывать. Я все еще на Вас в обиде, можете считать меня неблагодарным щенком, но с Вами рядом тяжело. Я не знаю, удержусь ли в другой раз.

Все это я пишу не для того, чтобы Вы пожалели меня. Я перегорел. Ни дружба Ваша, ни жалость мне уже не нужны. Но есть человек, которому они все еще нужны, и от которого многое зависит: Северин Огата. Ради всего, что для Вас свято, не презирайте его так, как Вы показали мне! Если Вам не нравится, что он нарезается на боль ради того, чтобы получить сострадание, то дайте ему это сострадание, не дожидаясь крика о помощи! Раз уж вы такой вавилонянин, что преданы „принципу Блудницы“ сильней самого Войновского, то вот у Вас под боком человек, чью боль нужно уменьшить, а радость увеличить. И он даже не чужак. И он тоже любил Пауля. Я-то хоть могу верить в вечную жизнь, а у вас и того утешения нет.

Прощайте.

Независимо от того, простите вы меня или нет — Вы можете располагать моим мечом до тех пор, пока не сочтете мой долг уплаченным. Это уже не ради Вашей дружбы или какой-то другой награды — а напротив, чтоб как можно скорей перестать быть вам обязанным.

P. S. Передайте мое почтение госпоже Карин. Я скучал о ней»

Баккарин сложила письмо и протянула Ройе.

— Оставь себе, — сказал он.

— Почему?

— Потому что я понятия не имею, что с ним делать. Я не храню у себя писем, если это не деловые письма, требующие хранения. Если у тебя нет сентиментальных соображений насчет этого письма, я его просто сожгу.