Но этим вечером она показалась ему непривлекательной: одета небрежно, пальцы в чернилах, а тон речей настолько деловой, что она предстала перед ним в самом невыгодном свете.

Он немало повидал в жизни, он встречал немало странных людей, но с такими ему сталкиваться еще не приходилось.

Домой он ушел с чувством превеликого облегчения, приняв твердое решение не следовать за этой особой в Берлин и не связывать более тесно свою судьбу с ее судьбой.

На другое утро от нее пришло ответное письмо, лишь укрепившее его в принятом накануне решении отступиться.

Она писала, что принадлежит к числу женщин, неспособных любить (Интересно, что это за женщины такие? Все сплошь литературщина, подумал он.) Он полагал, что уж сам-то любит ее, хотя в действительности был всего лишь влюблен в свое чувство… (Сдается мне, это Александр Дюма-сын!) Однако она просила разрешения навсегда остаться его другом и предлагала встретиться сегодня же.

Он ответил словами прощанья и благодарности.

Тут разразился бурный поток телеграмм и писем с нарочным, после чего, уже ближе к вечеру, заявился слуга и доложил, что внизу, в карете, его ждет какая-то дама.

Сперва он просто хотел отказаться и не выходить, но, поджидая ее у себя в комнате, он лишь укрепил бы связь между ними. Поэтому он решил все-таки сойти вниз, сел к ней в карету, где без всяких раздумий и разговоров, как бы ненароком, губы их встретились в поцелуе.

А уж после этого завязался бурный разговор, весьма напоминавший ссору.

Она требовала, чтобы он ехал вместе с ней, причем этой же ночью, но он наотрез отказался, потому что, если они столь откровенно будут вместе, на следующее утро все газеты сообщат о «похищении», а на это у него не хватит духу, как из-за ее родителей, так и из-за его детей. Он во многом зависит от помощи других людей, и если он прослывет среди них авантюристом, то ни на какую помощь больше рассчитывать не придется.

— Значит, вы меня не любите!

— Ах малышка, ты снова о том же!

И он невольно засмеялся. Они покинули карету и продолжили свою перебранку на зеленой улочке, сбегавшей к морю. Порой он обнимал девушку и поцелуем прерывал ее речь.

— Я вижу, что вы безумны, но я и сам почти сумасшедший, и со мной вы далеко не зайдете.

— Тогда я прыгну в море!

— Замечательно! А я прыгну следом, я умею плавать.

Наконец-то ему удалось ее рассмешить, и тогда они пошли в кафе, дабы прийти к окончательному соглашению.

Теперь сила была на его стороне, и он обходился с ней, как с маленькой девочкой, и вот что странно: когда он отвел ей эту роль, она охотно ее приняла и продолжала ее играть.

Интересно, а любили эти два человека друг друга или нет? Наверняка любили, недаром он прекрасно понимал, что связан теперь по рукам и ногам, а она, со своей стороны, после всего, что произошло, написала письмо матери, где признавалась в своей любви, только чтобы, ради Бога, он не узнал ничего об этом, иначе она станет рабой.

Слово за слово, они приняли следующее решение: она поедет одна, и они ничего друг другу не обещают, но будут переписываться, посмотрят, не выйдет ли встретиться летом, и, едва он займет более весомое положение, можно будет подумать о помолвке и свадьбе.

На том они и расстались, расстались, чтобы долгое время не видеться.

Потом он направился в кафе, ему хотелось вновь стать самим собой в кругу друзей, ибо за время многомесячной изоляции подле этой женщины он совершенно оторвался от своей среды, потерял почву под ногами, выстроил свою жизнь на шатком основании, словно молоденькая девушка, которую страсть превратила в зрелую женщину. Последний взрыв ярости показал ему, что перед ним фурия, которая надеется принудить его к слепому повиновению, ее лицо принимало самые разные выражения — от широкой ухмылки Полишинеля до оскала кошки, которая вознамерилась показать свои острые коготки.

Едва переступив порог кафе, он облегченно вздохнул с таким чувством, словно оставил позади нечто гнетущее, оставил, счастливо преодолел и завершил.

В кафе он застал шведа, который, вероятно приняв за чистую монету помолвку норвежца, привел туда свою даму. Дама эта была высокая и костлявая шведка, словно исхудавшая после тяжелой болезни. В голосе у нее звучали тревога и отчаяние, да и сам голос был какой-то замедленный, а глаза поблекшие.

Будучи художницей, хоть и не составившей себе имени, она была, что называется, вполне «независима», хотя и не свободна от тщеславного женского желания всегда появляться на людях в сопровождении мужчин, которых она якобы завоевала.

Норвежец уже давно занимал ее мысли, вот и теперь, когда они встретились, он показался ей каким-то обновленным, полным неожиданностей, пылающим огнем новой страсти.

За полчаса дама ни словом не перемолвилась со своим прежним другом, не слушала, что он говорит, а когда она под конец ему нагрубила, он встал из-за стола и спросил, пойдет ли она с ним.

— Можешь идти один, — отвечала она. И он ушел.

Словом, менее чем за полчаса она порвала со своим старым другом и завязала отношения с норвежцем, который всего лишь полтора часа назад целовал на прощанье свою невесту.

Как это могло случиться? — спрашивал он у самого себя, но времени на размышления у него не было. Преимущество шведки состояло в том, что она совершенно его понимала, и он смог наконец выговориться после долгого пребывания в заключении; стоило ему лишь высказать намек, как она уже его понимала, она жадно впитывала поток его слов, она следовала за изгибами его мысли и получала ответ на множество вопросов, которые давно ее занимали.

Но она была нехороша собой и скверно одета, так что порой он даже испытывал стыд при мысли, что его могут счесть поклонником этой женщины. И тут вдруг его охватило глубокое сострадание к ней, каковое она не замедлила воспринять как покорность.

Они пошли бродить по городу, от одного кафе к другому, и разговаривали без умолку. Порой он испытывал угрызения совести, а порой она вызывала в нем отвращение за то, что проявила такую жестокость по отношению к своему прежнему другу. Они сошлись в своем вероломстве, что-то роковое заставило их обоих в этот вечер поступить коварно. Она с самого начала спросила про его помолвку, а он отвечал, сперва уклончиво, но, поскольку она выспрашивала и выспрашивала с дружеским участием, он взял да и выложил ей все как есть. Начав говорить о своей любви, он разгорячился, она же, разгорячившись в ответ, заслонила своим блеском ту, «другую». Образы обеих совместились, и то, что, казалось бы, должно разделять их — женщина, которой не было рядом, — лишь сильней притягивало их друг к другу.

На другой день они снова встретились, и она неустанно возвращалась к прежней теме — к его невесте. Но сегодня она больше была склонна анализировать, истолковывать и начала вслух выражать сомнение в его предстоящем счастье. Но вела себя при этом весьма осторожно, сдержанно, она просто упражнялась в объективном психологическом анализе. Она умела вовремя взять обратно какое-нибудь слишком грубое слово, чтобы не оттолкнуть его.

На беду, он как раз к полудню получил письмо от своей возлюбленной — ответ на его страстное прощальное письмо. Она писала исключительно о делах, подавала высокопарные добрые советы, иными словами, проявляла педантичную узость взглядов — и ни малейших признаков того, чего можно ждать в письме молодой девушки. Это вызвало у него неприятное чувство и испортило настроение. Причем до такой степени испортило, что, встретив свою новую приятельницу, он с безграничной жаждой разрушения принялся изучать под микроскопом ту, другую. И шведка, наделенная женским знанием женских тайностей, тоже не постеснялась давать самое обидное толкование всем мелким деталям, о которых он ей рассказывал. Короче, он бросил волчице своего агнца, и та принялась разрывать его на куски, в то время как он равнодушно наблюдал за происходящим.